Впрочем, какая нужна была охрана, если Дзержинский ехал в подчиненную ему часть.
Что произошло дальше, хорошо известно по книгам и фильмам — Дзержинского арестовали.
Или, что гораздо вероятнее, Дзержинский сделал вид, что его арестовали.
«Я потребовал от Попова честного слова революционера, чтобы он сказал, у него Блюмкин или нет. На это он мне ответил: «Даю слово, что не знаю, здесь ли он» (шапка Блюмкина лежала на столе).
Тогда я приступил к осмотру помещения, оставив при Попове товарища Хрусталева, и потребовал, чтобы все оставшиеся оставались на своих местах. Я стал осматривать помещение с товарищами Трепаловым и Беленьким.
Мне все открывали, одно помещение пришлось взломать.
В одной из комнат товарищ Трепалов стал расспрашивать находящегося там финна, и тот сказал, что такой там есть. Тогда подходят ко мне Прошьян и Карелин и заявляют, чтобы я не искал Блюмкина, что граф Мирбах убит им по постановлению ЦК их партии, что всю ответственность берет на себя ЦК.
Тогда я заявил им, что я их объявлю арестованными и что если Попов откажется их выдать мне, то я его убью как предателя. Прошьян и Карелин согласились тогда, что подчиняются, но вместо того чтобы сесть в мой автомобиль, бросились в комнату штаба, а оттуда прошли в другую комнату.
При дверях стоял часовой, который не пустил меня за ними; за дверями я заметил Александровича, Трутовского, Черепанова, Спиридонову, Фишмана, Камкова и других, не известных мне лиц.
В комнате штаба было около 10–12 матросов, я обратился к ним тогда, требуя подчинения себе, содействия в аресте провокаторов. Они оправдывались, что получили приказ в ту комнату никого не пускать.
Тогда входит Саблин, подходит ко мне и требует сдачи оружия; я ему не отдал и снова обратился к матросам, позволят ли они, чтобы этот господин разоружил меня — их председателя, что их желают использовать для гнусной цели, что обезоружение насильственное меня, присланного сюда от Совнаркома, — это объявление войны Советской власти.
Матросы дрогнули; тогда Саблин выскочил из комнаты.
Я потребовал Попова, тот не пришел; комната наполнялась матросами, подошел тогда ко мне помощник Попова Протопопов, схватил за обе руки, и тогда меня разоружили…»{257}
Обратите внимание, как по-хозяйски ведет себя Ф. Э. Дзержинский в отряде Д. И. Попова. Немыслимо, но командир «мятежного» отряда никак не противодействует ему, позволяя осматривать помещения и даже взламывать двери.
Противодействие Феликс Эдмундович встретил, только когда попытался вломиться на совещание ЦК партии левых эсеров, а разоружили его лишь после угрозы застрелить командира отряда Д. И. Попова.
Очень странно и то, что Ф. Э. Дзержинский узнал шапку Блюмкина, лежащую на столе. Ведь чуть выше Феликс Эдмундович заявлял, что «Блюмкина я ближе не знал и редко с ним виделся».
Шапку тем не менее он сразу узнал…
Во всяком случае, и обстоятельства ареста, и его последствия — и Дзержинский, и его помощники отделались (даже по официальной версии) легким испугом — выглядят как-то очень несерьезно.
7
Впрочем, и все связанное с эсеровским мятежом выглядит весьма странно.
Когда к восставшему полку Попова присоединилась часть полка им. Первого Марта, силы эсеров составляли уже 1800 штыков, а у большевиков в Москве было всего 720 штыков при примерном равенстве броневиков и орудий…
Однако никакой попытки реализовать преимущество эсеры не предприняли.
Более того, все руководство партии эсеров после совещания в отряде Д. И. Попова, как будто никакого мятежа и не было, почему-то отправилось в Большой театр на заседание Съезда, где и было арестовано.
К. Х. Данишевский, один из руководителей латышских частей, занимавшихся разгромом восстания, вспоминает:
«Выстрел по Кремлю сигнализировал начало восстания левых эсеров (6 июля около 15 часов).
Уже до этого (курсив мой. — Н.К.) было дано секретное указание делегатам съезда, членам РКП (б) оставить помещение съезда (Большой театр) и направиться в рабочие районы, на предприятия для организации рабочих масс против контрреволюционного мятежа левых эсеров…»{258}
Это, конечно, чисто большевистская предусмотрительность — начать ликвидацию мятежа до его начала. Но никакой мистики тут нет, если допустить, что убийство Мирбаха действительно было сигналом, только не эсерам, а большевикам.
Эсеры к восстанию были не готовы, даже грозные воззвания их были приняты наспех, на том самом совещании в отряде Попова, на которое рвался Ф. Э. Дзержинский и на которое не пустили его.
Г. Е. Зиновьев, рассказывая по свежим следам об эсеровском восстании в Москве, с трудом скрывал душивший его смешок:
«Сначала мы спрашивали себя, что делать с ними? Ленин шутил: что делать с ними? отправить их в больницу для душевнобольных? дать Марии Спиридоновой брому? что делать с этими ребятами?»{259}
Что так рассмешило Григория Евсеевича Зиновьева?
Что так развеселило Владимира Ильича Ленина?
Поддавшись на провокацию, левые эсеры дали большевикам возможность назвать запланированное уничтожение — подавлением мятежа…
В. И. Ленин, как известно, ценил юмор и был большим мастером экспромта.
Вот и 6 июля, вдоволь повеселившись, он приказал расстрелять отряд Попова из пушек, благо в самом отряде Попова замки из орудий были предусмотрительно вынуты, и ответить на артиллерийский огонь «мятежники» не могли.
Народу в результате положили немало, кое-кого расстреляли, но главные лица, заварившие всю эту бучу, как и положено у большевиков, не пострадали.
Опять-таки сошлось и с праздниками. Вечером 6 июля верные большевикам латышские стрелки праздновали Иванов день. Свою гулянку они завершили достойным стражей революции образом…
«В ночь на 7 июля, — вспоминает тот же К. Х. Данишевский, — советские части железным кольцом охватили этот район (храм Христа Спасителя, Арбатская пл., Кремль, Страстная пл., затем Лубянская пл.). Латышские стрелковые части перешли в распоряжение Московского городского военкомата (военные комиссары тов. Берзин, Пече); временно по ВЧК тов. Дзержинского заменял тов. Петерс. Штабом руководил Муралов, всеми операциями — Подвойский (начальник войск гарнизона) и начальник Латышской стрелковой дивизии Вацетис.
Рано на рассвете, в 5–6 часов, 7 июля начался артиллерийский обстрел штаба левых эсеров. Судьба безумного мятежа была решена. К 11 часам эсеры были отовсюду загнаны в Трехсвятительский переулок. В 12 часов начинается паника в штабе мятежников. Они отступают на Курский вокзал по Дегтярному переулку, а также на Сокольники»{260}.
Левых эсеров в Москве громили латыши, а подавить организованное правыми эсерами восстание офицеров в Ярославле помогали большевикам находившиеся в Ярославле немцы.
21 июля мятежные офицеры сдались Германской комиссии по военнопленным. Немцы обещали считать пленных офицеров военнопленными Германской империи, но тут же передали их большевикам.
Все они были умерщвлены в так называемых «пробковых камерах», которые, как считается, чекисты впервые и применили в Ярославле. «Пробковые камеры» — это герметично закрытое и медленно нагреваемое помещение, в котором у человека изо всех пор тела начинает сочиться кровь…
Жестоко было подавлено восстание и в Рыбинске, где 7 июля офицерский отряд полковника Бреде под личным руководством Савинкова штурмовал артиллерийские склады.
Заметим попутно, что сам ход этого восстания показывает, что Борис Савинков не столько руководил им, сколько стремился пристроиться к стихии мятежа.
Иначе не объяснить, почему выступления офицеров в Ярославле, Рыбинске, Муроме и Ростове произошли не одновременно, а последовательно, одно за другим, как будто специально для удобства подавления их…
Безудержная кровожадность чекистов была санкционирована самим Владимиром Ильичем Лениным.
Он требовал, чтобы и при разгроме левых эсеров в Москве чекисты тоже не жалели крови.
Еще когда латыши били из пушек по Трехсвятительскому переулку, Ленин разослал тогда по районным Совдепам Москвы телефонограмму: «…выслать как можно больше вооруженных отрядов, хотя бы частично рабочих, чтобы ловить разбегающихся мятежников. Обратить особое внимание на район Курского вокзала, а затем на все прочие вокзалы. Настоятельная просьба организовать как можно больше отрядов, чтобы не пропустить ни одного из бегущих. Арестованных не выпускать без тройной проверки и полного удостоверения непричастности к мятежу».
8
Телефонограмма В. И. Ленина — не с нее ли и списывались распоряжения Бориса Николаевича Ельцина в октябре 1993 года? — дает возможность вернуться к разговору о необыкновенной удачливости Якова Григорьевича Блюмкина.
