— Вы еврей?
— Да.
— Ваши родители тоже евреи?
— Да.
— Нет ли у вас в роду не евреев?
— Нет.
— Что ж, тогда и я не могу вам помочь.
Молодой человек был расстрелян. По мере того как число трупов во рву увеличивалось, Гиммлер все заметнее проявлял беспокойство. Наконец нервы у шефа СС не выдержали, его вырвало. Эсэсовский генерал не преминул воспользоваться подходящим случаем и указал Гиммлеру на то, что после проведения таких акций его люди „полностью выдыхаются“. После экзекуции Гиммлер обратился к палачам с краткой речью, в которой, в частности, заявил, что они как солдаты должны беспрекословно выполнять все без исключения приказы, за остальное „ответственность“ они не несут, а несут ее Гитлер и он лично».
В общем, «днем цветы, а вечером „фабрика“ смерти».
Глава 9
Адмирал Канарис и «одиум» войны
Канарис был, вероятно, самым трудным партнером на переговорах, с каким я когда-либо встречался. Он показался мне абсолютно непроницаемым. Возможно, он единственно правильный образец разведчика. Интеллект буквально струился у него из глаз, но понять его до конца было невозможно… Ни одного «да», ни одного «нет», ни черного, ни белого — только одни нюансы. В конечном счете он ни с чем не согласился, и при этом, вероятно, добился чего хотел.
Отто Скорценни
1
Берлинский кабинет Канариса, шефа абвера, на Тирпицуфер, 74–76, имел средние размеры. В нем стояла старомодная и самая необходимая мебель. В одном углу разместился стальной сейф, а у стены — обыкновенная походная кровать. На стенах были аккуратно развешаны фотографии всех его предшественников и портрет генерала Франко с дарственной надписью. Кроме того, на них также висели несколько географических карт и японский ландшафт, подарок японского посла.
Но все кто заходили в этот, без лишней помпезности, кабинет, всегда обращали внимание на письменный стол хозяина, ибо он занимал центральное место в этой достаточно скромной обстановке. «На нем стояла миниатюрная модель крейсера „Дрезден“ как воспоминание о морских сражениях. Рядом с ней лежала небольшая каменная пластина, на которой располагалась оригинальная бронзовая скульптурная группа: три обезьянки, одна из которых держит лапу у уха, как бы напряженно вслушиваясь, вторая внимательно смотрит вдаль, держа лапу над глазами козырьком, а третья прикрывает лапой рот. Это должно было означать, что сотрудники тайной службы должны держать открытыми глаза и уши, но при этом уметь молчать».
Снимок умершей любимой таксы Зеппль стоял на каминной полке, а сзади рабочего места располагался стол с огромным количеством новых книг: «Канарис был ненасытным чтецом».
Нередко в этом же кабинете он вел свой личный дневник, который не найден до сих пор. В него он «с предельной точностью заносил со времени кризиса верховного командования 1938 г. все, что казалось ему важным; причем делал он это не от первого лица и не сопровождал факты своими субъективными оценками. Эти записки предназначались для того лишь, чтобы когда-нибудь стать отчетом перед германским народом и обвинением Гитлеру и его режиму. При случае к этим заметкам присовокупляли свои записи и руководители отделов (…). Иногда Канарис позволял некоторым из ближайших сотрудников делать для себя выписки».
«Кто когда-нибудь присутствовал у Седого на регулярных совещаниях узкого состава, посвященных анализу обстановки (так называемых „малых колоннах“) или на общих собраниях управления, как и на инспекционных разборках, воспринимал их как некую искусную „режиссуру“, а не как получение приказов или слушание докладов, — пишет о Канарисе Герд Бухгайт. — Адмирал как-то очень нервически, но вполне обдуманно, повышая тон лишь для того, чтобы что-то особо подчеркнуть, всегда тщательно подбирал слова. Но большей частью любил слушать других. При этом он, казалось, дремал. Но внезапно пробуждался и вставлял чаще всего ироническое замечание, причем так, что у докладчика ломалась вся его концепция. „Короче, короче!“ Эти слова беспрерывно прерывали доклады: Канарис не терпел словоизлияний».
Как пишет Оскар Райле, «опыт и необыкновенная судьба сделали Канариса прежде всего чрезвычайно молчаливым, одним из тех, кто проявлял искренне участие ко всем страдающим и нуждающимся, кто много знал о добре, зле и несбыточном. Такие люди предпочитают помолчать, нежели держаться опрометчиво или даже нескромно. Болтунов и бахвалов он на дух не переносил. Но при этом в обществе не был некомпанейским человеком. Правда, Канарис с удовольствием слушал. Но если он что-то говорил после того, как присутствующие долго и пространно рассуждали о каком-либо предмете, то нередко, к их удивлению, обнаруживалось, как внимательно он следил за обсуждением и к каким глубоким выводам приходил. Нередко в его замечаниях звучала скрытая насмешка или затаенный незлой юмор. Те, кого это касалось, иногда ничего не замечали. Настолько искусно он умел завуалировать смысл своего высказывания, что даже людям из своего окружения иногда требовалось время, чтобы осмыслить суть сказанного».
2
Только с началом войны с Польшей Советский Союз стал преимущественным объектом деятельности абвера. Но еще до того Канариса «беспокоило то, что Гитлер с каждым новым успехом своей внешней политики, основанной на силе, будет настраиваться на все новые нарушения договоров. А из поступавших к нему со всего мира донесений было видно, сколь быстро и сильно вновь растет ненависть к немцам в странах, переживших Первую мировую войну…»
В конце 1939 г. адмирал утверждал: «Войну мы уже проиграли». Побывав на аудиенции у Гитлера, Канарис был взволнован неверной оценкой Гитлера положения СССР. Он «напрасно указывал ему на потенциальную мощь СССР.
Гитлер стоял на своем, утверждая, что уже первый удар приведет Россию к краху».
На следующий день после совещания 22 августа 1939 г. в Берхтесгадене в «журнале боевых действий» абвера-II Канарис, возмущенный безумием Гитлера, записал: «Фюрер придерживается того мнения, что сейчас сложилась очень благоприятная возможность для Германии решить восточный вопрос. Фюрер полагает, что западные державы не вмешаются. Германо-русский договор — это не только пакт о ненападении, а нечто гораздо большее».
В разговоре с Кейтелем Канарис однажды поставил под сомнение оптимизм верховного командования вермахта. На это Кейтель ответил ему так: «Дорогой мой Канарис, вы, вероятно, что-то понимаете в разведке. Но не вам как моряку читать нам здесь лекции о стратегическом планировании».
— Все это было бы смешно, когда бы не было так грустно, — делился своими впечатлениями адмирал с Шелленбергом. Они, как два шефа разведок (военной и политической), очень часто общались во время утренних прогулок верхом и по телефону.
В. Шелленберг вспоминал: «По мнению генерального штаба, наше превосходство в количестве войск, в их техническом оснащении и военном руководстве было настолько значительным, что подготовленная кампания против русских могла быть завершена в течение десяти недель.
Теория Гейдриха, которую разделяли Гиммлер и Гитлер, заключалась в следующем. Военное поражение настолько ослабит советскую систему, что последующая засылка политических агентов в Россию довершит ее гибель. Канарис и я полагали, что оптимизм военного руководства вермахта ничем не оправдан. По мнению Канариса, политические теории Гейдриха были весьма сомнительными. Оценка Канарисом политической мощи русских была совершенно противоположна оценке Гейдриха. Однако, как он признавался мне, ему не удалось убедить своего шефа Кейтеля принять его точку зрения. Кейтель утверждал, что действия, запланированные Гитлером, будут настолько стремительными и мощными, что советская система, как бы она ни была прочна, не устоит.
По моему мнению, наши руководители при оценке сил России повторяли ту же самую ошибку, которую допустили накануне войны западные союзники в отношении сил Гитлера.
Я пытался доказать Гейдриху, что благоразумнее было бы при планировании военных действий принять во внимание, что Сталин сможет укрепить костяк своей партии и своего правительства и что война, навязанная России, станет скорее источником ее могущества, чем слабости».
Далее шеф политической разведки писал: «В конце апреля 1941 года Гейдрих позвонил мне на службу. Он сделал несколько намеков о приближающейся кампании против России, но, заметив, что я ничего не понял, сказал:
— Давайте позавтракаем вместе, там мы сможем поговорить спокойно.
В половине второго мы встретились в столовой Гиммлера. Я вошел в комнату на мгновения позже Гиммлера и его сотрудников. Гиммлер приветствовал меня благожелательно, затем, отведя в сторону, сказал:
