Царь Борис Федорович Годунов (1598–1605 годы)
Борис начал правление разумно и спокойно.
Современники отмечали, что он «зело прорассудительное к народам мудроправство показа», – то есть показал государственную мудрость. Правда, те же современники с удивлением сообщали, что этот новый государь не обучен элементарной грамоте, он не умел ни читать, ни писать. Это не мешало Борису управлять трезво и мудро. Он был чист душой, милостив и нищелюбив, очень пекся о спокойствии в царстве, но в то же время ничего не понимал в военном деле, имел склонность к зависти и несдержанности, обзавелся целым штатом доносчиков, был нерешителен и в то же время властолюбив, давал преобладание внутренней политике над внешней и сделал жизнь крестьян невыносимой, намертво прикрепив их к земле. Последнее Ключевский считал исторической сказкой, поскольку, по его розыскам, Борис не только не ухудшил состояние крестьян, но «по-видимому, готовил указ, который бы точно определил повинности и оброки крестьян в пользу землевладельцев. Это – закон, на который не решалось русское правительство до самого освобождения крепостных крестьян». И сегодня, говорил он, при этом ссылаются на закон 1597 года, принятый еще во время правления Федора.
«В таком взгляде на происхождение крепостного права, – замечал Ключевский, – можно различить два главных положения: 1) в конце XVI столетия правительство одною общей законодательной мерой изменило юридическое положение крестьян, отняв у них право выхода, прикрепив их к земле, и 2) вследствие этого прикрепления крестьяне попали в неволю к землевладельцам. В изложенном изображении дела не все ясно и точно. Выходит, прежде всего, как будто одновременно одним и тем же актом установлено было и поземельное прикрепление крестьян, и крепостное право. Но это два состояния различного характера и происхождения, во многих отношениях даже исключающие одно другое. В истории несвободных состояний под поземельным прикреплением крестьян разумеют государственную меру, привязывающую крестьян к земле независимо от их личного отношения к землевладельцу или, точнее, подчиняющую это отношение поземельному прикреплению; под крепостным правом разумеют право человека на личность другого, основанное первоначально, при самом его зарождении, на частном юридическом акте, на крепости, независимо от отношения крепостного к земле, – право, отдававшее крепостного человека, по выражению нашего Свода законов, „в частную власть и обладание“ господина. Значит, изложенное нами мнение соединяет в один момент акты столь несходные, как поземельное прикрепление и личная крепость. Это во-первых. Далее, не только не сохранилось общего указа, отменявшего крестьянский выход, но в уцелевших актах нет и намека на то, чтобы такой указ был когда-либо издан. Первым актом, в котором видят указания на прикрепление крестьян к земле как на общую меру, считают указ 24 ноября 1597 г. Но этот указ содержанием своим не оправдывает сказания об общем прикреплении крестьян в конце XVI в. Из этого акта узнаем только, что если крестьянин убежал от землевладельца не раньше 5 лет до 1 сентября (тогдашнего нового года) 1597 г. и землевладелец вчинит иск о нем, то по суду и по сыску такого крестьянина должно возвратить назад, к прежнему землевладельцу, „где кто жил“, с семьей и имуществом, „с женой и с детьми и со всеми животы“. Если же крестьянин убежал раньше 5 лет, а землевладелец тогда же, до 1 сентября 1592 г., не вчинил о нем иска, такого крестьянина не возвращать и исков и челобитий об его сыске не принимать. Больше ничего не говорится в царском указе и боярском приговоре 24 ноября. Указ, очевидно, говорит только о беглых крестьянах, которые покидали своих землевладельцев „не в срок и без отказу“, т. е. не в Юрьев день и без законной явки со стороны крестьянина об уходе, соединенной с обоюдным расчетом крестьянина и землевладельца. Этим указом устанавливалась для иска и возврата беглых временная давность, так сказать обратная, простиравшаяся только назад, но не ставившая постоянного срока на будущее время. Такая мера, как выяснил смысл указа Сперанский, принята была с целью прекратить затруднения и беспорядки, возникавшие в судопроизводстве вследствие множества и запоздалости исков о беглых крестьянах. Указ не вносил ничего нового в право, а только регулировал судопроизводство о беглых крестьянах. И раньше, даже в XV в., удельные княжеские правительства принимали меры против крестьян, которые покидали землевладельцев без расплаты с ними. Однако из указа 24 ноября вывели заключение, что за 5 лет до его издания, в 1592 г., должно было последовать общее законоположение, лишавшее крестьян права выхода и прикреплявшее их к земле. Уже Погодин, а вслед за ним и Беляев основательно возражали, что указ 24 ноября не дает права предполагать такое общее распоряжение за 5 лет до 1597 г.; только Погодин не совсем точно видел в этом указе 24 ноября установление пятилетней давности для исков о беглых крестьянах и на будущее время. Впрочем, и Беляев думал, что если не в 1592 г., то не раньше 1590 г. должно было состояться общее распоряжение, отменявшее крестьянский выход, потому что от 1590 г. сохранился акт, в котором за крестьянами еще признавалось право выхода, и можно надеяться, что со временем такой указ будет найден в архивах. Можно с уверенностью сказать, что никогда не найдется ни того ни другого указа, ни 1590, ни 1592 г., потому что ни тот ни другой указ не был издан».
Иными словами, в последующем крепостничестве Борис никоим образом не был виноват. Да и, судя по его избранию в 1598 году, вряд ли столь непопулярный законодательный акт способствовал бы практически единогласному провозглашению его царем. Трудно себе представить, что толпы народа, которые со слезами на глазах просили себе Бориса, просили бы его, зная, что он утвердил крестьянам крепость.
Но все старания Бориса быть хорошим царем (а он старался!) не помогли ему в сложном деле нравиться своим подданным. Особенные проблемы были с боярами. Они начались сразу же, когда состоялось избрание: по правилам Борис должен был государству по предписанной грамоте крест целовать, то есть дать крестное целование боярам, что им не грозят никакие кошмары, как при Иване Грозном, а все будет точно по закону. Борис отказывался от власти и не давал целования, и так повторялось несколько раз, пока уже весь народ не взмолился и не попросил Бориса на царство. Креста он так и не поцеловал. Он хотел, чтобы Земский собор избрал его без всяких условий. Своего он добился, но значения такого избрания не понял, дальше Земский собор никак не использовал, он стал править единолично, как и Грозный.
«Борису следовало взять на себя почин в деле, – поясняет Ключевский, – превратив при этом Земский собор из случайного должностного собрания в постоянное народное представительство, идея которого уже бродила… в московских умах при Грозном и созыва которого требовал сам Борис, чтобы быть всенародно избранным. Это примирило бы с ним оппозиционное боярство и – кто знает? – отвратило бы беды, постигшие его с семьей и Россию, сделав его родоначальником новой династии».
Борис же молча, как это делал всегда, стал утверждать единоличную власть. Утверждал, скажем, как умел.
Ему были известны только одни методы – полицейские, ими и утверждал. Он создал целую систему сбора доносов: на своих господ, по Борисовой технологии, доносили их же холопы. Из тюрем он выпустил воров и обязал тех ходить и слушать по улицам, что плохое говорят о царе. Даже дома люди боялись упоминать имя Бориса, потому что, неровен час, могли прийти, схватить и потащить в застенок. Словом, Борис занялся уже известным нам выведением крамолы и ровно теми же способами. Наибольшей опале подверглись пятеро Романовых, дети Никиты Романова, их всех, их жен и детей сослали в самые отдаленные пределы Московии, а старшего Никитича и его жену насильно постригли в монахи. По словам Ключевского, «наконец, Борис совсем обезумел, хотел знать домашние помыслы, читать в сердцах и хозяйничать в чужой совести. Он разослал всюду особую молитву, которую во всех домах за трапезой должны были произносить при заздравной чаше за царя и его семейство. Читая эту лицемерную и хвастливую молитву, проникаешься сожалением, до чего может потеряться человек, хотя бы и царь».
Тут уж бояре перепугались, кошмар опричнины им еще помнился!
Больше всего агитировали против Бориса Шуйские. В Борисе находили черты, которые не нравились: двуличен, не говорит с искренностью, коварен и на все способен. При этом спешившие обвинить его во всех смертных грехах удивлялись, как ему удается при такой испорченности нравов делать столько доброго! Вся беда царя была в том, что он был выходцем не из родовитой знати, а по сути – из простых людей. Ненавистники и называли его «рабоцарем», то есть недостойным занимать царское место. И хотя он очень старался, скоро те же, кто за него агитировал, стали поговаривать, будто бы «он и хана крымского под Москву подводил, и доброго царя Федора с его дочерью ребенком Федосьей, своей родной племянницей, уморил, и даже собственную сестру царицу Александру отравил; и бывший земский царь, полузабытый ставленник Грозного Семен Бекбулатович, ослепший под старость, ослеплен все тем же Б. Годуновым; он же, кстати, и Москву жег тотчас по убиении царевича Димитрия, чтобы отвлечь внимание царя и столичного общества от углицкого злодеяния».
