Нет ничего более ошибочного, чем такое суждение о «современной России», которая перестала быть Россией со времени октябрьского переворота и преобразилась в нынешний Союз Советских Социалистических Республик. Здесь нет ничего труднее, чем скрыться от всевидящего глаза властей, бюрократии, милиции и особенно политической полиции. «Неизмеримые пространства России» в действительности измерены сегодня с точностью до квадратного метра. В Советском Союзе нет вещи, одушевленного или неодушевленного предмета, который бы не был зарегистрирован, каталогизирован, отмечен тем или иным способом. Тоталитарно-полицейская власть пронизывает тут каждый уголок, каждую человеческую душу. Про какого-нибудь беднейшего пастушка, пасущего овец, власть знает не только, что он вообще существует, живет в таком-то колхозе, такой-то области, сколько он зарабатывает, что ест и пьет, но и о чем он говорит и даже думает! В Советском Союзе у каждого человека есть не только тень, которая следует за ним в солнечные дни, но и заведенное на него досье. И оно сопровождает человека и в солнечные дни, и в ненастные, и в облачные, и в метель, не оставляя его и ночью, когда он спит тревожным сном, и держит его на вечной привязи, порвать которую невозможно.
В Советском Союзе ничего не происходит без ведома и приказа властей. Сила этой власти именно в ее вездесущности. Легкость, с какой она управляет миллионами граждан, исходит из навязанной им неосведомленности и инерции. Ибо нет сегодня в мире более тесной страны, чем эти «неизмеримые просторы» Советского Союза. Здесь крестьянин не имеет права без разрешения покинуть свою деревню, рабочий — фабрику, горожанин — город.[5] О том, что происходит за горизонтом его жизни, прикованной к месту работы, рядовой гражданин может лишь догадываться, но никогда не знает наверняка. Именно благодаря этому создается положение, при котором государственная власть может править не только всесильно, но и без всякого контроля, нравственного или физического.
Таким образом, в Советском Союзе действительно каждый человек в любую минуту может исчезнуть с лица земли, могут исчезнуть тысячи, как пресловутая капля в море, но только и исключительно по воле и с ведома властей. Широкая общественность никогда об этом не узнает, хотя бы по той простой причине, что «широкой общественности», в нашем понимании этого слова, в Советском Союзе нет.
И так же, как капля долбит камень, нужны годы, чтобы добыть ту или иную правду о Советском Союзе, которую власть хочет скрыть. Нужны годы, чтобы из головоломок, домыслов, слухов, впечатлений, рассказов, воспоминаний сложилась информация, обладающая логической, синтетической целостностью.
И потому, чтобы ответить на вопрос: что случилось примерно с 200 тысячами польских военнопленных, вывезенных в Советский Союз осенью и зимой 1939–1940 г., нужно забежать на несколько лет вперед, когда после долгих поисков и кропотливого накапливания тысяч свидетельств, расчетов, отчетов удалось наконец создать более или менее конкретную, а часто даже совсем точную картину происшедшего.
Судьбы рядовых сложились по-разному (см. Приложение 3). В большинстве случаев, по истечении того или иного срока, после тяжело пережитого плена, — их отпустили домой.
Главную же массу офицеров армии, полиции и жандармерии поместили в трех больших лагерях военнопленных: 3920 человек в Старобельске, около 4500 — в Козельске и 6567 — в Осташкове, всего 14 987. Конечно, число это нельзя считать абсолютно точным. Может быть, их было на несколько сот больше или меньше.
Из этого общего числа некоторую часть затем перевели в лагерь Грязовец под Вологдой. Позднее эти люди вышли на свободу, и именно им мы обязаны большинством сведений о трех вышеупомянутых лагерях.
Таким образом стало известно, что в Старобельске находились 8 генералов, около 100 полковников и подполковников, 380 военных врачей. Остальные были младшими офицерами.
В Козельске из четырех с половиной тысяч офицеров было 6 генералов, почти 400 врачей, 29 католических священников (армейских капелланов), остальные — офицеры разных рангов и… три женщины. Две из них вскоре были вывезены в неизвестном направлении. Третья, поручик, пилот польской авиации, осталась до конца, т. е. до ликвидации лагеря.
В Осташкове находились, главным образом, чины полиции, жандармерии, а также чины Корпуса пограничной охраны, в том числе около 400 офицеров. Там было также довольно много штатских, главным образом юристов, помещиков и др.
Кто сам прошел лагеря военнопленных, тюрьмы, концлагеря в Советской России или хотя бы читал о них рассказы и документальные свидетельства, которые уже в большой степени вошли в сознание читателей как Западной Европы, так и обеих Америк, — для того история людей за проволокой в этих лагерях, их ежедневная жизнь, лагерный режим и т. д. не представляют особого интереса. В настоящее время число заключенных в советских концлагерях оценивается в 15–20 миллионов человек.[6] К тому же, все советские тюрьмы, как правило, переполнены. По территории всей страны разбросаны лагеря принудительных работ. В общих чертах судьба заключенных везде одна и та же. Бараки, сквозь стены которых свистит ветер и зимой задувает снег. Или стены бывших монастырей и церквей, откуда изгнали Бога и где соорудили нары для заключенных. Клопы, вши, грязь. Теснота, нехватка воды. Питание, которого едва хватает, чтобы не умереть. Ограждения из колючей проволоки. Грубое обращение. Низкое хмурое небо с ранней осени до поздней весны. Зимой морозы, летом жара. Страшная, мрачная безнадежность и тоска по родным местам, по свободе. От времени до времени принудительные беседы и доклады, в которых рассказывается о радостной, счастливой жизни в Советской России и о нужде, голоде, притеснениях и преследованиях в «капиталистических странах». Кроме того, запрет на религиозные обряды и общую молитву. А сверх всего: бесконечные допросы, поверки, анкеты, пересчет заключенных, досье и снова допросы.
Поэтому общие свидетельства о периоде существования этих лагерей до самой весны 1940 г. мало отличаются друг от друга и не вносят почти ничего существенного в дело выяснения позднейшего исчезновения военнопленных. Однако следует подчеркнуть, что если в целом судьба заключенных в Козельске, Старобельске и Осташкове была похожа на судьбу миллионов других заключенных в Советском Союзе, то существовала особенно полная аналогия между этими тремя лагерями, как в отношении режима, так и в обращении с заключенными.
Но вот в потоке этих печальных, но маловажных для дела свидетельств мы находим подробные письменные показания поручика Млынарского, который сидел вместе с другими в Старобельске, а потом был переведен в лагерь в Грязовце. Из его показаний стоит привести следующий отрывок:
В середине декабря 1939 года нам была разрешена переписка. Борьба за это элементарное право велась с первых дней после нашего прибытия в лагерь. Нам все время обещали, что вот-вот, не сегодня-завтра… Наконец, в середине декабря разрешили. Адрес адресата полагалось писать на языке данной страны, а рядом фонетически в русском правописании: (1) СССР. (2) Лагерь военнопленных. (3) Старобельск. (4) Почтовый ящик № 15. (5) Имя и фамилия в польском произношении, без воинского звания.
Писать можно было раз в месяц. Уже в конце декабря начали приходить первые ответы с родины, даже из-за границы.
В марте 1940 г. разрешили отправлять по одной телеграмме. Думаю, что это было последнее известие, полученное семьей из лагеря в Старобельске. Наплыв приходящей почты рос с недели на неделю. Эта почта не была регламентирована сроками, ее раздавали по мере поступления.
Исходящая почта была прервана около 10 апреля 1940 г., но письма продолжали еще приходить до 28 апреля, а затем все прекратилось.
Подробности, приведенные поручиком Млынарским, очень важны. Факт разрешения пленным переписки, подтвержденный потом другими заключенными, а также тысячами семей на родине под немецкой и советской оккупацией, станет в течение следующих месяцев, даже лет, единственной, пока еще слабой нитью в клубке леденящей кровь загадки.
Тот же поручик Млынарский, в своих показаниях польским армейским властям 1 ноября 1941 г., упомянул еще об одном обстоятельстве, даже не догадываясь, что позднее оно будет играть чуть ли не решающую роль в разъяснении катынского дела. Говоря о советской пропаганде в лагере, он заявил дословно следующее:
Пропаганда общегосударственного характера приходила в лагерь посредством радио, московских ежедневных газет («Правда», «Известия»), нескольких харьковских, а также фильмов. Кроме вышеупомянутых русских газет присылали особенно много экземпляров «Глоса Радзецкого» /«Советского голоса»/, издаваемого то ли в Харькове, то ли в Киеве на дурном польском языке. Эти газетные полосы портили нам кровь, но по прочтении были нам весьма полезны.
