Поняв, что эта сумасшедшая услышала все, что ей нужно, мужчина с облегчением ушел к своей девушке. А я отправилась бродить по Фуа. У меня было 400 франков, в душе все дрожало и пело.
Фуа — небольшой город, 10 тысяч жителей. Узкие улицы вьются у подножия высокой горы, увенчанной трехбашенным замком графов Фуа. Из-за окна, забранного решетчатыми ставнями, доносилась музыка: кто-то играл на гармонике песню Эдит Пиаф.
Я поднялась к замку. Золотые и красные полосы и четыре коровы — графский герб над воротами — как, должно быть, ненавидел Симон эти полосы!
Суровая и благодатная земля вокруг, камни и трава, камни и вода, камни и дерево. Эту землю можно любить исступленно, можно любить лениво, по ней можно растекаться, за нее можно умереть.
Солнце плавило меня. Пахло пылью и травой. Кругом, сдвинувшись над узкой долиной реки Арьеж, нависали горы. Река убегала куда-то вдаль, в мутную от жары долину. Кое-где склоны гор были возделаны под огороды, но в основном здесь пасут коз и овец.
С замка видно все вокруг. Издалека виден только замок. Городишка жмется к его ногам. Там можно жить спокойно, зная над собой твердую и благодатную руку замка. Замок не угрожает, не властвует, он охраняет, защищает — до мозга костей крепость, твердыня, цитадель. И — свет.
Я нашла автобусную остановку, выпила стакан вина в кафе по соседству, дождалась автобуса и загрузилась туда вместе с говорливыми лангедокскими старухами и очаровательными девочками. Вся эта публика галдела, смеялась, переговаривалась.
Автобус тронулся, и — толчком — где-то в самой глубине моего существа раскрылся огромный цветок восторга. Первый венчик, второй. Я еду в Монсегюр.
Дорога уходила в горы. Муть висела над дорогой. Лангедокские старухи переговаривались и смеялись, девушки выпевали что-то свое, сидя на задних сиденьях, загорелый старик с жилистой шеей и седой щетиной на подбородке уткнулся в окно.
Лавеланет. Правильно — «Лавеланэ», но в Лангедоке почти всегда произносят немые «е» и «т» (Авиньонет, Лавеланет, Тулюза — вместо правильного «Тюлюз»).
Городок вроде нашего райцентра, еще меньше Фуа (Фуа все-таки «префектура»), одна длинная улица, застроенная скучными жилыми домами. Зашла в магазин, купила панамку. Остановила молодых людей, парня с девушкой, спросила — правильно ли иду в Монсегюр.
— Монсегюр? Но это очень далеко!
— Далеко — ничего, я дойду.
— Иди в горы, в горы, вон туда, туда… (la, la).
И я пошла одна по раскаленной и пустой улице Лавеланета, совсем как какой-нибудь маркесовский персонаж, одиноко и безумно бредущий в часы сьесты по вымершему от жары городку — бродяга, у которого невесть что на уме…
На мне рубашка без рукавов, шорты, тенниски, на голове панамка, на боку сумка, в сумке — ключ от тулузской комнаты, серпастый-молоткастый и страховка с твердым обещанием репатриации трупа. И еще деньги.
Та часть меня, которая взяла с собой в Монсегюр страховку и паспорт, в Лавеланете почти совсем замолчала. Стало совсем тихо — там, внутри меня. Остался только сгусток силы.
И почти тотчас же, стоило лишь миновать городскую черту, я услышала ЗОВ — настолько явственно, будто меня позвали словами. Ошибки быть не могло. Этот же зов, еле слышный, настиг меня еще в Тулузе.
Я свернула на боковое шоссе, по которому не ходит транспорт (кроме редких личных автомобилей) и принялась отмахивать свои километры.
Отмахивать! — Господи, я еле тащила ноги. Страшная духота, прижимающая к земле, вонючий асфальт, постоянно уходящая в горы дорога. В этот день я почти ничего не ела и не пила, если не считать глотка вина и куска хлеба утром, в Тулузе. На полный желудок такой дороги не осилить.
Когда я ступила на шоссе с указателем «Монсегюр — 10 км», по горам глухо прокатился гром. Дышать было почти невозможно, такая стояла тяжесть. Монсегюр был совсем близко. Он одновременно и тянул, и не пускал к себе. Я ощущала его близость каждой клеткой тела. И тащилась нога за ногу по шоссе. Горы надвигались все ближе. Я увидела бензоколонку и зашла туда. Там сидел гасконский дедушка, корявый, в длинных морщинах. Когда я спросила, правильно ли иду к Монсегюру (потому что на дорожном щитке это название было замазано и читалось с трудом — замок, что ли, перекочевал в другое место?), дедушка вместо ответа повернулся на стуле и закричал куда-то в глубины дома: «Жанн, Жанн!» Вышла гасконская бабушка, такая же морщинистая и корявая.
— Представляешь, Жанн, эта девочка пешком топает до Монсегюра. Кроха, откуда ты топаешь-то?
— От Лавеланета, дедусь.
— И что, все этими маленькими ножками?
— Ага.
— А выбираться как будешь?
— Как Бог поможет.
— Не пришлось бы тебе раздвигать эти ножки перед каким-нибудь автолюбителем, хе-хе… — изящно пошутил дедушка, и они с Жанн затряслись от смеха.
Диалог происходил на несуществующем в природе языке. Дедушка говорил на своем варианте гасконского наречия, а я отвечала по-русски, выговаривая только ключевые слова так, чтобы их понимали — «а пьё», «Монсегюр», «Дьё»…
И я пошла дальше, оставив этих милых стариков качать головами. Гроза приближалась. Теперь кругом были только горы, поросшие лесом, темные тучи, низко наползающие на вершины гор. Наверное, похоже чувствовал бы себя в горах маленький хоббит, совсем один, без спутников-верзил. Наконец я решила, что пора отдохнуть. Сошла с дороги, легла на траву и некоторое время чувствовала спиной влажное тепло земли. Теперь уже видно было сверкание молний, пока что далеко.
Провалявшись минут десять, я встала и снова выбралась на дорогу. Машина, идущая к Лавеланету, остановилась, оттуда выглянула молодая женщина, тревожно посмотрела на меня — не подвезти ли тебя до города, девочка, там ты нашла бы себе крышу на эту ночь? Нет, мадам, спасибо, я должна дойти до Монсегюра. Это уже близко. Я всей кожей чувствую, что Монсегюр уже близко. Машина уехала.
Я постояла немного на дороге, потом побрела дальше. С каждым шагом меня будто все ниже пригибало к земле. Я поняла, что пора бы выпить воды. Впереди показался «виль», его нет даже на моей очень подробной карте, — Монферье. Перед грозой все окна были закрыты, все заборы казались глухими. Оглушительно пахли цветы. Розы свисали с серых ворот домов. Дорога провела меня сквозь Монферье. Вот это название, перечеркнутое черной полосой наискось.
Монферье. Последнее селение перед Монсегюром.
За чертой селения стоял еще один домик. Я постучала в ставни. Ставни тихонько раскрылись, и передо мной распахнулась картинка в мирок, живущий на полотнах Шардена: буфетик, столик, скатерка, корзина с яблоками, старушка с рукодельем в руках.
— Мадам, — сказала я, устроив короткую, по возможности выразительную пантомиму, означающую: «умоляю простить вторжение», — я правильно ли иду к шато де Монсегюр?
Качая головой, старушка отложила рукоделие и приблизилась к окну.
— Вон туда и туда, все в горы и в горы, — сказала она. — Бедная девочка, ведь надвигается гроза. У тебя есть хотя бы крыша над головой, чтобы укрыться от дождя?
— Нет, — сказала я, — да это ерунда. Тут много деревьев. Не сахарные, не растаем.
И попросила стакан воды. Она подбежала к буфетику, достала стакан. Потом вынула откуда-то пластмассовую бутылку.
— Хочешь, я дам тебе с собой воды?
— Спасибо, мадам, — сказала я.
Добрая женщина дала мне воды. Я взяла бутылку и потащилась дальше в горы.
Гроза нависала над горами. Молнии сверкали среди черных туч. Гремело устрашающе. Теперь я уже твердо знала, что попаду под грозу, но знала также и то, что бояться мне нечего и что я даже не промокну. Это знание исходило от той меня, которая слушала только одно: медленное приближение Монсегюра.
А та я, которая еще продолжала размышлять насчет того, как бы укрыть от потоков воды серпастый и страховку, дабы они не промокли, суетно тревожилась. Но вторая я почти не слышала этой тревоги, заглушенной иным: медленным, торжественным приближением Монсегюра.
А вот, наконец, и объяснение тому, почему надпись «Монсегюр» на дорожном указателе замазана: впереди велись дорожные работы. Рабочие нарочно замазали указатель, чтобы из машины, пролетающей на скорости по шоссе, не заметили надписи «Шато де Монсегюр» и чтобы поток автомобилей по этому шоссе по возможности сократился.
Рабочие помахали мне рукой. «Бонжур, маленькая мадемуазель!» — «Бонжур, ребята!»
Дальше — как в сказке:
— Здравствуй, маленькая девочка! Что ты делаешь здесь, в горах?
— Здравствуйте, добрые люди! Я иду в Монсегюр.
— Опомнись, девочка! Куда ты пойдешь, совсем одна, в горы? Ведь надвигается гроза! Останься с нами.
— Ах нет, я не могу остаться с вами, я должна дойти до Монсегюра.
— Разве тебе не страшно? Ты пропадешь, если будешь такая глупая.
