Как раз в этот момент Алан раскрыл глаза и услышал последние удары пароходного колокола. Было еще темно. Он зажег свет и взглянул на часы. Барабан Тотока отбил восемь склянок на пароходе; было четыре часа утра.
Через открытый люк проникал запах моря и суши, а вместе с ним прохладный воздух, который Алан жадно вдыхал, потягиваясь после пробуждения. Этот воздух опьянял его, как вино. Алан тихо встал и, закурив оставшийся со вчерашнего кончик сигары, начал одеваться. Только тогда, когда он покончил с этим, он заметил на столике платочек. Если созерцание этого платочка произвело на него некоторое впечатление несколько часов тому назад, то теперь Алан не стал тревожить себя мыслями о нем. Беспечность девушки, и больше ничего. Надо будет вернуть его. Перед тем как выйти на палубу, он машинально сунул скомканный клочок батиста в карман пиджака.
Как Алан и предполагал, он оказался совсем один. На палубе было пустынно. Сквозь молочно-белый туман виднелись ряды пустых стульев и тускло светившиеся огни на рубке. Азиатский муссон и теплое течение Куросио принесли раннюю весну на архипелаг Александра, и мягкой погодой и обилием цветов май больше походил на июнь. Но на заре в эти дни было холодно и пасмурно. Туман скоплялся в долинах и подобно тонким клубам дыма спускался в море, стелясь по склонам гор. Таким образом, пароход, плывший по фиордам, должен был нащупывать путь, как ребенок, который ползает в темноте. Алан любил Эту особенность берегов Аляски. Их призрачная таинственность словно вдохновляла его, а в их опасности крылась прелесть вызова. Он чувствовал, с какой осторожностью "Ном" подвигается вперед, на север. Машины парохода тихо гудели; это медленное, осторожное и слегка вздрагивающее продвижение напоминало крадущуюся кошку. Казалось, что каждая стальная частица парохода была чутким, бодрствующим, живым нервом.
Алан знал, что капитан Райфл не дремлет, что он из рубки своим зорким глазом напряженно сверлит густой туман. Где-то на западе от них в весьма опасном соседстве должны лежать скалы острова Адмиралтейства. На востоке высились еще более неумолимые, обледенелые песчаниковые утесы и гранитные скалы побережья с его смертельно опасными щупальцами - подводными рифами, омываемыми морем. Вдоль этих рифов они должны ползком пробираться к Джуно. Но Джуно уже недалеко отсюда.
Алан перегнулся через перила, пыхтя сигарой. Его тянуло вернуться к работе. Джуно, Скагвэй и Кордова ничего для него не значили, разве только что они тоже принадлежали Аляске. Его тянуло дальше на север, в обширные тундры, к великим достижениям, ожидавшим его впереди. Теперь он был уверен в себе, и кровь бурлила в его жилах. Поэтому он не жалел о том, что провел семь месяцев в полном одиночестве в Штатах. Он убедился собственными глазами, что близок час, когда Аляска добьется своего.
Золото! Алан расхохотался. Золото имеет свою прелесть, свою романтику, свою заманчивость. Но что значит все золото, скрытое в горах, в сравнении с той великой целью, на благо которой он работал! У него осталось впечатление, что все, с кем он ни встречался на юге, представляли себе Аляску только в связи с золотом. Всегда золото, золото раньше всего, а потом - лед, снег, вечная ночь, безлюдные и бесплодные тундры, вечно нахмуренные скалистые горы, нависшие над изрытой землей, где люди борются с судьбой и где выживают лишь наиболее приспособленные. Золото - вот рок, нависший над Аляской. Когда люди думают о ней, перед их глазами встают только дни золотой горячки. Чилькут, Белый Конь, Досон и Сэркл-Сити [Города Полярного круга.]. Им трудно освободиться от воспоминаний о романтике, подвигах и трагедиях умерших людей.
Но сейчас они уже начинают менять свое мнение. Их глаза понемногу раскрываются. Даже правительство проснулось, когда убедилось, что с постройкой железнодорожной ветки к северу от горы св. Ильи связано еще многое другое, кроме взяточничества. Сенаторы и члены Конгресса внимательно выслушивали их в бытность их в Вашингтоне, особенно Карла Ломена. Мясные короли - те, которые были более дальновидны, - хотели его подкупить, а Ломену предлагали целое состояние за его сорок тысяч оленей на полуострове Сюард. Это было доказательством пробуждения, неоспоримым доказательством!
Алан закурил новую сигару. Его мысли унеслись сквозь рассеивающийся туман к простиравшейся перед ним обширной стране. Многие жители Аляски проклинали Теодора Рузвельта за то, что он ограничил свободу вывоза из их страны. Но Алан, со своей стороны, не был с ними согласен. Предусмотрительность Рузвельта сдерживала мародеров, и благодаря его способности предвидеть, что могут сделать денежное могущество и алчность, Аляска пока еще не окончательно ограблена и готова служить всеми своими огромными естественными богатствами той матери, которая в течение ряда поколений пренебрегала ею. Но развитие великой страны не может обойтись без борьбы, а эту борьбу нужно вести умно и предусмотрительно. Коль скоро ограничения будут сняты, тень Рузвельта не сможет уже удержать такие темные силы, как Джон Грэйхам или синдикат, представителем которого он является.
Мысль о Грэйхаме была неприятным воспоминанием, и лицо Алана приняло суровое выражение. Жители Аляски должны сами бороться с узаконенным грабежом. Это будет жестокая схватка. Он наблюдал в течение прошлой зимы за хищнической работой финансовых разбойников в дюжине штатов: они беспощадно вырубили все леса, ограбили и осквернили все озера и реки, одним словом, вытащили все богатства. Он был ошеломлен и несколько испуган видом опустошенного штата Мичиган, одного из самых богатых лесами штатов Америки. Что если вашингтонское правительство допустит подобное на Аляске? А ведь политиканы и финансисты именно к тому клонят!
Алан перестал даже ощущать дрожание парохода под ногами. Это была его битва; его мозг и мускулы отвечали на мысли, словно борьба уже происходила в действительности. Он твердо решил, что должен выйти из этой борьбы победителем, хотя бы ему пришлось отдать на это все годы своей жизни. Он и еще немногие другие докажут миру, что миллионы акров безлесных тундр Севера нельзя считать ни к чему непригодным краем света. Они населят их; эти так называемые "пустоши" будут греметь под бесчисленными копытами северных оленей, как никогда еще не гремели равнины Америки под копытами своего рогатого скота! Алан не думал о том богатстве, которое выпадет на его долю в результате целого ряда блистательных побед, рисовавшихся его воображению. Деньги просто как деньги он ненавидел. Его захватывала грандиозность дела, страстное желание прорубить тропу, по которой его любимая страна сможет стать тем, чем она должна быть, стремление видеть окончательное торжество Аляски, которая будет снабжать мясом половину той самой Америки, что насмехалась над ней и наносила ей пинки, когда она лежала лицом вниз.
Звон пароходного колокола заставил его очнуться и вернуться к действительности от той воображаемой борьбы, к которой унеслись его мысли. Обыкновенно он бывал очень недоволен собой, когда ему случалось предаваться этим "бредовым спазмам", как он их называл. Сам того не сознавая, Алан немного гордился своей бесстрастной терпимостью, философским господством над своими чувствами, подчас граничившим с таким исключительным хладнокровием, что многие говорили про него, что он создан из камня, а не из плоти и крови. Свои порывы он хранил про себя.
Ощущение легкой тревоги промелькнуло в его душе, когда он заметил, что его пальцы бессознательно сжимают в кармане маленький носовой платок. Алан вынул его и сделал быстрое движение, словно намереваясь швырнуть его за борт. Затем, выругав себя за такое бессмысленное желание, он снова положил платок в карман и стал медленно прогуливаться по палубе, направляясь к носу парохода.
Глядя на рассеивавшийся понемногу туман, Алан размышлял о том, что было бы с ним, если бы он имел сестру, похожую на Мэри Стэндиш, или вообще какое-нибудь подобие семьи, скажем, пару дядюшек, которые интересовались бы его судьбой. Он очень ясно помнил отца, но мать гораздо меньше: она умерла, когда ему было шесть лет, а отец, когда ему было уже двадцать. Образ отца возвышался над всем, подобно тем горам, которые он так любил. Этот образ останется с ним на всю жизнь и будет его вдохновлять, и побуждать, и давать силы для того, чтобы быть истинным джентльменом, сражаться как мужчина и, наконец, без страха встретить смерть. Так жил и умер Алан Холт-старший.
Но образ матери, лицо и голос, которой он лишь с трудом мог вызвать в памяти сквозь туман многих лет, был для него скорее воспоминанием, окруженным ореолом, чем существом из плоти и крови. А сестер и братьев у него не было. Часто он сожалел, что нет братьев. Но сестра... Он неодобрительно проворчал что-то при этой мысли. Сестра приковала бы его к цивилизации, возможно, к городам, к Соединенным Штатам, поработила бы его той жизнью, которую он ненавидел. Он высоко ценил свою безграничную свободу. Какая-нибудь Мэри Стэндиш, будь она даже его сестрой, явилась бы причиной катастрофы в его жизни. Он не мог бы ее понять так же, как не понять ему какую-либо другую, похожую на нее женщину, после стольких лет, проведенных в сердце тундр, в обществе Киок, Ноадлюк и всех его людей. Его очагом всегда будут тундры, потому что им принадлежит его душа.
