Так что вы, Валентина Ивановна и Алла Ефремовна, вольно или невольно глумитесь над убеждениями Василия Гроссмана, который своим честным пером свидетеля, очевидца и участника Священной Войны написал на скрижалях истории, что все свои надежды на спасение оставшиеся в живых евреи возлагали на Красную Армию, на русский народ и на Иосифа Сталина…
Помимо размышлений В. Гроссмана о Треблинке я рекомендую Алле Гербер, поставившей на одну доску фашизм и сталинизм, прочитать толстый роман ее кумира «За правое дело», посвященный Отечественной войне и Сталинградской эпопее. В художественном отношении это весьма посредственная книга, но тем не менее ясно выразившая мировоззрение и убеждения автора. Не могу не привести несколько отрывков из нее.
О советской истории 20—30-х годов:
«Рабочий и крестьянин стали управителями жизни <…> родилось невиданное в России народное просвещение, которое можно сравнить лишь со взрывом солнечного света астрономической силы <…> Простые люди, «четвертое сословие», рабочие и крестьяне внесли свой простой, сильный и своеобразный характер в мир высших государственных отношений – стали маршалами, генералами, областными и районными руководителями, отцами гигантских городов, управителями рудников, заводов и земельных угодий» (с. 43).
О Сталинградской битве: «В роковые часы гибели огромного города свершалось нечто поистине великое – в крови и в раскаленном каменном тумане рождалось не рабство России, не гибель ее; среди горячего пепла и дыма неистребимо жила и упрямо пробивалась сила советского человека, его любви, верности свободе, и эта неистребимая сила торжествовала над ужасным, но тщетным насилием поработителей» (с. 393).
О легендарном параде 7 ноября 1941 г.: «Красная площадь казалась Крымову широкой дышащей грудью России – выпуклая, живая грудь, над которой поднимался теплый пар дыхания. И то широкое небо, что видел он в осенних брянских лесах, русское небо, впитавшее в себя холод военного ненастья, низко опустилось над Кремлем.
В шинелях, в мятых шапках-ушанках, в больших кирзовых сапогах стояли в строю красноармейцы <…> То стояло войско народной войны. Красноармейцы украдкой утирали лица от тающего снега, кто брезентовой потемневшей от влаги варежкой, кто платочком, кто ладонью <…> Сталин приблизился к микрофону, заговорил. Крымов не мог разглядеть его лицо – туман и утренняя мгла мешали смотреть. Но слова Сталина отлично доходили до Крымова.
– Смерть немецким оккупантам! – сказал он и поднял руку. – Вперед к победе!» (с. 193). Естественно, что за это сочинение Гроссман получил звание лауреата Сталинской премии.
Все, что потом через несколько десятилетий сочинил Гроссман в повести «Все течет» о «русском рабстве» и «советском антисемитизме», выглядит убогой конъюнктурой или в лучшем случае побуждает вспомнить строки Заболоцкого: «Нет на свете печальней измены, чем измена себе самому».
И поэтому вполне закономерно, что на кремлевском торжестве в июне 1945 года генералиссимус произнес знаменитую здравицу в честь русского народа. В это историческое мгновенье слово вождя совпало с чувствами и мыслями еврея Василия Семеновича Гроссмана. Мой отец, Юрий Аркадьевич Куняев, преподаватель института имени Ф. Лесгафта, невоеннообязанный по здоровью, умер в окруженном Ленинграде 11 января 1942 г. в стенах своего родного института, куда он переехал, как и многие другие одинокие сотрудники, чтобы рядом друг с другом пережить самые тяжелые дни блокады. Но не пережил.
Подробности того, как он умирал, мы узнали лишь в 1943 году, когда моя мать получила в эвакуации от его выжившей сослуживицы М. Лейкиной письмо с рассказом о последних днях жизни отца:
«Ваш муж умер в институте. Вы, вероятно, слышали, какую тяжелую зиму мы пережили. Мы все голодали так, как никто не может себе представить. Многие – даже преподаватели нашего института – проявляли себя, как голодные люди. Юрий Аркадьевич относился к той немногочисленной группе людей, которая выдержанно переносила ужас голода, холода, невзгоды блокады. Он также, как и другие, бывал ежедневно в столовой института и ждал тарелку супа без суеты и нетерпения, совсем не так, как многие другие. Его молчаливая скромность осталась с ним до конца его дней.
Он много работал, как все мы. Женщины-преподавательницы и студентки шли в госпитали, сверх учебной работы в институте, а мужской состав был брошен для обучения рукопашному бою резервов Красной Армии. Юрий Аркадьевич проводил по нескольку часов на морозном воздухе, вся работа на голосе (команды). Сколько людей им обучено, не знаю. Вероятно, много. Достаточно сказать, что в списке представленных к награде медалью «За оборону Ленинграда» есть его имя и указано: «…Был ответственным за подготовку свыше 300 человек Октябрьского района» [2] .
В главном здании института (ныне университета) имени Ф. Лесгафта над старинной парадной лестницей висит мемориальная доска со скорбным списком преподавателей и сотрудников университета, погибших во время блокады. Список этот открывается словами: «Юрий Аркадьевич Куняев». Похоронен он в общей могиле на Пискаревском кладбище. Письмо моей матушке написала еврейка М. Лейкина.
Она, как и многие другие ленинградские евреи, осталась жива только потому, что советские солдаты на Пулковских высотах, на Невском пятачке, на Карельском перешейке, по всему периметру ленинградской обороны, два с лишним года держали оборону против миллионной армии европейских фашистов, возглавляемой генерал-фельдмаршалом Леебом… И как только у Матвиенко язык повернулся одобрить книгу, где сказано, что мы «стояли в стороне, пока гитлеровская Германия уничтожала миллионы людей». Да бывшая известная комсомолка Ленинграда – нынешняя мэрша невской столицы, совершив это деяние, просто плюнула в сторону Пискаревского мемориала, где вместе с сотнями тысяч ленинградцев лежит мой отец…
Подумать только, если бы немцы захватили Ленинград, у нас не было бы ни Даниила Гранина, ни Иосифа Бродского, ни Александра Кушнера!
Вот ведь как получается: с каждым километром пространства, отвоеванного у немцев и обагренного кровью наших солдат во время движения на Запад, мы спасали какую-то долю восточноевропейского еврейства… А теперь, по истечении более шестидесяти лет, потомки этих спасенных евреев глумливо пишут, что мы «стояли в стороне», что «уничтожение советских евреев проходило открыто, на глазах у местного населения, которое в большинстве своем пассивно наблюдало за событиями» (с. 95), что «Кремль не делал попыток спасать евреев».
По логике жрецов Холокоста, коль уж мы виноваты, что «стояли в стороне, пока гитлеровская Германия уничтожала миллионы людей», то нас (не французов, не венгров, не прибалтов, не поляков, а русских!) в первую очередь нужно учить урокам Холокоста. Тут Матвиенко и Асмолов стараются вовсю, почему-то излагая свои мысли одинаковыми словами.
Из В. Матвиенко: «Многолетняя стена умолчания Холокоста в России разрушена…» Из А. Асмолова: «Особая стена молчания возведена вокруг Холокоста в России…» (с. 94).
А теперь обратим внимание еще на два отрывка. Из предисловия Матвиенко: «Политический и исторический смысл запоздалого признания со стороны России места Холокоста в истории цивилизации означает, что отныне Россия входит в общий ряд цивилизованных стран, для которых эта катастрофа воспринимается как общечеловеческая, а не только национальная трагедия» (с. 5).
Читаю и глазам своим не верю: да я же где-то все это читал! Ну конечно, в послесловии Асмолова: «Политический и исторический смысл запоздалого признания Россией места Холокоста в истории цивилизации будет означать, что наша страна после многолетнего молчания сделала свой выбор и входит в общий ряд цивилизованных стран, для которых катастрофа Холокоста воспринимается как общечеловеческая, а не только национальная трагедия» (с. 102). Все выделенные слова из текста Матвиенко одновременно являются словами Асмолова. Слово в слово. Кто у кого «сочинение списал»?
Неужели господин Асмолов, бывший в свое время замминистра образования России и находившийся в подчинении у Матвиенко, сочинял за нее это предисловие и по рассеянности или по слабоумию вставил в предисловие Валентины Ивановны целый абзац из своего послесловия?
Я не могу заподозрить саму Валентину Ивановну в примитивном плагиате, такого быть не может. Но так подставить свою начальницу, благодетельницу, вице-премьершу! А может, кто-то третий сочиняет эти «слоганы» и потом снабжает ими и Асмолова, и Матвиенко? А может быть, они оба, как два попугая, вызубрили один и тот же текст?
Но, возможно, есть и особая точка зрения на все происходящее. Если явление Холокоста народу непознаваемо, иррационально и не принадлежит ни истории, ни науке, а вере и стоит в ряду чудес, то все, что связано с Холокостом, объяснить невозможно. А потому не надо и пытаться понять, как и зачем появились у Матвиенко и Асмолова одинаковые тексты о Холокосте. Ведь есть же почти одинаковые тексты у всех четырех евангелистов. А Матвиенко и Асмолов – тоже своеобразные «евангелисты» новой религии, и разобраться, почему они излагают одни и те же мысли одними и теми же словами, – эта попытка похожа на кощунство, на ревизию Священного Писания. А если они оба, подобно апостолу Павлу, были удостоены откровения свыше и Высшая Сила продиктовала им одни и те же заповеди?.. Все, что исходит из области чуда, неподвластно никакой критике, и никакому людскому суду, и никакому разбирательству насчет того, кому из них принадлежит интеллектуальная собственность – то есть вышеприведенные «священные», словно вырезанные на Синайских скрижалях, заповеди. Они принадлежат Холокосту.
