Эти известия об истинной обстановке избрания Бориса на царство, расходящиеся с приведенным выше рассказом из «Утвержденной грамоты», составленной Иовом, по-видимому, справедливы, так как Иов, в чрезмерном угодничестве Борису, не постеснялся, несмотря на свой высокий сан патриарха, прибегнуть и к явной лжи, сказав в «Соборном определении об избрании царем Бориса Феодоровича Годунова», что Иоанн Грозный на своем смертном одре обратился к Борису со словами: «Тебе предаю с Богом сына моего (Феодора Иоанновича), благоприятен буди к нему до скончания живота его; по его преставлении – тебе приказываю и царство его».
Как бы то ни было, Борис Годунов стал царем, и царем вполне законным, как избранный общеземским собором, созванным на совершенно законных же основаниях.
Но, конечно, длинный путь преступлений, лицемерия и ложных клятв, по которому он шел для достижения престола, не мог давать ему надежды, что Господь благословит его царствование; пособничество патриарха-лжеца и влияние супруги – царицы Марии Григорьевны, дочери Малюты Скуратова, по словам Исаака Массы, – женщины жестокой, с сердцем ветхозаветной Иезавели, также не могли сулить добра.
Отсутствие у новоизбранного царя истинного благородства и величия духа, столь необходимых для государей, и замена их личиной лицемерия – должно было, несомненно, иметь на сердца его подданных самое развращающее влияние.
Вскоре после избрания Бориса была назначена присяга. В этой записи, состоящей из 2066 слов, ясно сквозило недоверие Бориса как к справедливости своего собственного избрания, так и к верности своих новых подданных; чтобы обязать их к этой верности, он подробно перечислил в записи все виды зла, какие могли быть сделаны ему и его семье; запись эта показывает нам совершенно ясно, каким мелочным, суеверным и подозрительным человеком он был.
Так, присягавшие, между прочим, должны были клясться: «Также мне над Государем своим, Царем и Великим Князем Борисом Феодоровичем всея Русии, и над Царицей и Великой Княгиней Марьею, и над их детьми, над царевичем Феодором и над царевной Оксиньей, в естве и питье, ни в платье, ни в ином ни в чем лиха никакого не учинити и не испортити, и зелья лихого и коренья не давати, и не велети мне никому зелья лихого и коренья давати, а кто мне учнет зелье лихое или коренье давати, или мне учнет кто говорити, чтобы мне над Государем своим… и над Царицею, и над их детьми… какое лихо кто похочет учинити, или кто похочет портити, и мне того человека никако не слушати… да и людей своих с ведовством, да и со всяким лихим зельем и с кореньем не посылати и ведунов и ведуний не добывати… на следу всяким ведовским мечтанием не испортити, ни ведовством по ветру никакого лиха не насылати и следу не выимати, ни которыми делы, ни которою хитростью… а кто такое ведовское дело похочет мыслити или делати, и яз то сведаю, и мне про того человека сказати, Государю своему… или его боярам или ближним людям, а не утаити мне про то никак ни которыми делы; а у кого уведаю или с стороны услышу у какого человека нибудь, кто про такое дело учнет думати и умышляти… и мне того поимати и привести к Государю… или его боярам, или к ближним людям…»
Не был также забыт в подкрестной записи и несчастный слепец Симеон Бекбулатович: «Также мне, мимо Государя своего… Царя Симеона Бекбулатова и его детей, и иного никого, на Московское государство не хотети видети, ни думати, ни мыслити, не семьитись, не дружитись, не ссылатись с царем Симеоном, ни грамотами, ни словом не приказывати, на всякое лихо, ни которыми делы, ни которою хитростью…»
Конечно, клятва – по приведенной выше подкрестной записи – не способствовала развитию чувства любви людей Московского государства к своему новому государю.
Не менее необычно было первое выступление царя Бориса и в воинском деле.
1 апреля пришла весть, что крымский хан идет на Москву. Весть эта, по мнению некоторых современников, была пущена самим же Борисом, чтобы, по словам Н. М. Карамзина, «доказать, что безопасность Отечества ему дороже короны и жизни». Он немедленно выступил в поход, приказав собираться войскам к Серпухову, где скоро в огромном лагере сосредоточилось, как говорят, до 500 000 человек.
Борис беспрерывно объезжал собранное здесь воинство и награждал его с несказанной щедростью; почти ежедневно у него обедало до 70 000 человек. Воеводам же передовых полков и начальникам степных крепостей новый царь послал сказать: «Я стою на берегу Оки и смотрю на степи: где явится неприятель, там и меня увидите»; вместе с тем велено было «спросить о здоровье» всех начальных людей, что делалось прежними московскими государями только в знак особой награды после одержанной большой победы.
Между тем, вместо крымской рати, разъезды наши обнаружили совершенно мирное посольство от хана, который был в неладу с турецким султаном, а потому искал дружбы Москвы. Тогда Борис совершил поступок, совершенно недопустимый для воина: он приказал стрелять из пушек ночью, чтобы напугать прибывших, а затем их привели к нему сквозь тесные ряды пехоты и конницы.
Обласкав послов, Борис задал роскошный пир своему пятисоттысячному воинству, причем все военачальники были опять очень щедро одарены; сделано это было, конечно, с тем, чтобы привязать их к себе. Но расчет оказался не верен: «Они все, – говорит летописец, – видя от него милость, обрадовались, чаяли и вперед себе от него такого же жалования».
Так поставил себя Борис с первых же шагов своего царствования по отношению к военно-служилому сословию: награды за подвиги на поле брани, которыми жаловали своих доблестных воинов прежние государи, превратились в задабривание войск, пользуясь для этого первым удобным случаем – благополучным окончанием смехотворного похода против несуществующего противника.
В Москву из-под Серпухова Борис вернулся победителем; весь город вышел ему навстречу, как некогда Иоанну, после завоевания Казани. Патриарх Иов приветствовал его речью, начинавшейся словами: «Богом избранный, Богом возлюбленный Самодержец! Мы видели славу твою. Государство, жизнь и достояние людей целы; а лютые враги, преклонив колена, молят о мире! Ты не скрыл, но умножил талант свой в сем случае удивительном, ознаменованном более нежели человеческою мудростью…»
1 сентября состоялось с необычайной пышностью венчание на царство нового царя.
Первые два года царствования Бориса прошли, по отзывам современников, очень благополучно. Новый царь старался угодить всем. Он приказал выдать тройной оклад жалованья стрельцам, дьякам и прочим служилым людям. Весь сельский народ был освобожден от податей на один год, а инородцы – от платежа ясака на тот же срок. В Новгороде, по просьбе жителей, были закрыты два казенных кабака, от которых они терпели убытки и оскудение. Была также облегчена участь и некоторых опальных предыдущего царствования.
Особенную же ласку и заботу проявил Борис по отношению к иностранцам.
Немец Бер с восторгом рассказывает о милостях, которые он оказал прибывшим в Москву ливонцам, вынужденным покинуть родину вследствие тягостных для них порядков, заведенных в ней поляками. Никто из них не истратил ни гроша во время своего пути в Москву; здесь же они были торжественно приняты самим царем.
В своей приветственной речи Борис сказал им между прочим: «Меня трогает несчастье, которое принудило вас покинуть родину, – вы получите втрое более того, что потеряли в своем отечестве. Вас, дворяне, я сделаю князьями, вас, граждане, – боярами… одарю вас землею, слугами, работниками… одену в бархат, шелк и золото; наполню пустые кошельки ваши деньгами; я вам не Царь, не господин, а истинный отец… Присягайте только Богом и верою своею не изменять ни мне, ни сыну моему… не скрывать, если узнаете какой против меня замысел; не посягать на мою жизнь ни ядом, ни чародейством…»
Когда ливонцы присягнули, Борис продолжал: «Молитесь, немцы, Богу о моем здоровье; пока я жив, вы не будете ни в чем нуждаться» и, указав на жемчужное ожерелье свое, промолвил: «И этим поделюсь с вами».
Затем все немцы были наделены денежными подарками, одеждой, соболями, землей и крестьянами; даже каждый из их слуг получил по 15 рублей в подарок, столько же в жалованье, разные ткани, небольшую связку соболей и по 300 четвертей земли с 20 крестьянами. Большинство из немцев поступило затем в особый иноземный отряд царских телохранителей, который составил Годунов, не доверявший своим русским.
Огромные льготы приобрели также ливонские купцы, прибывшие в Москву еще при Иоанне Грозном; мало того что они были освобождены от всех повинностей, каждый из них получил ссуду по 300–400 рублей без роста и срока возврата, при условии не покидать России без позволения и не распускать за границей дурных слухов о Борисе.
Наибольшим же почетом у нового царя, трепетавшего за здоровье свое и своих детей, Феодора и Ксении, пользовались врачи-иностранцы, которых было шесть; он позволил им даже построить лютеранскую божницу; это была первая инославная церковь в Московском государстве.
