Себастьян Хаффнер - Уинстон Черчилль

Возможно, это состояние души, которое удерживалось с этого момента, объясняет бросающийся в глаза пробел в жизни молодого Черчилля: в этой полной жизни и приключений молодости нет любовной истории. Не требуется предполагать, что блестящий гусарский лейтенант, или позже молодой политик и светский человек вёл жизнь монаха. В действительности его воспоминания о юности содержат пару сдержанно–юмористических указаний на то, что он не был чужд знакомств с «дамами принципов»: в этом случае с дамами с променады лондонского амфитеатра. Однако об истинной любви, проникающем глубоко в жизнь отношении к определённой женщине ничего неизвестно; и если бы такая любовь когда–либо случилась, то об этом наверняка узнали бы — ведь Лондон это город, склонный к сплетням, и едва ли чья жизнь освещалась столь многогранно и столь основательно с перемыванием косточек, как жизнь Черчилля, и так было с самого начала.

Черчилль женился поздно, почти в 34 года, и эта женитьба — которая основала образцовый, длившийся всю жизнь брак — иногда определяется как женитьба по любви. Безусловно, это не была женитьба лишь по рассудку или из–за денег: невеста была прекрасна и знатна, умна и с характером, но без состояния. Безусловно, основой этого брака была истинная и тёплая симпатия, и предложение, которым Черчилль заключает свои воспоминания о молодости («В 1908 году я женился и жил с того момента великолепно и в радостях») — это лишь один из многих комплиментов, которые он сделал своей жене в течение десятилетий. И всё же при словах «женитьба по любви» останавливаешься и непроизвольно ищешь несколько более спокойное, мягкое, трезвое слово, нежели слово «любовь». Нужно лишь подумать об истории обручения и женитьбы отца и матери Черчилля, чтобы почувствовать разницу. Настолько полно отсутствует тут драматическое, романтическое, сенсационное, что в иных случаях столь характерно для жизни Черчилля, всё было настолько гладко, без приключений, столь подобающе; нисколько не «сильное», а скорее спокойное счастье. И имеется свидетельство, что новобрачный на праздновании своей свадьбы удалился с коллегами по министерству, чтобы ревностно обсуждать политику…

Нет, следует примириться с тем, что в этой полной приключений жизни страстного человека не случилось великой любовной авантюры и великой любовной страсти. В жизни Черчилля нет Катарины Орловой, как у Бисмарка, нет Инессы Арманд, которая почти что увела Ленина с его пути. Что его — многократно — действительно выбивало с пути, были политические страсти и военные авантюры; ни разу эротические. Черчилль как политик был кем угодно, но только не бесстрастной вычислительной машиной, у него было теплое сердце и горячая кровь, как едва ли у кого другого. Возможно как раз поэтому, поскольку всё тепло и жар души, всю страсть и даже нежность, которые другие используют в своей частной жизни, у него без отклонений и без уменьшения были направлены в его общественную личность и в его публичную деятельность.

Есть немало великих людей, чьи жизнеописания должны содержать проходящие через них как заглавия женские имена. Разделы жизни Черчилля должны нести скорее названия учреждений, для которых он последовательно жил: министерство экономики, министерство внутренних дел, адмиралтейство (великое, чудесное, романтично–трагическое дело), министерство вооружений, военное министерство, министерство колоний, министерство финансов (скорее своеобразная интермедия для его солидного возраста), вслед за тем ещё раз, после длительной паузы (и во второй раз как переломный рубеж в жизни) адмиралтейство — а потом поздняя вершина жизни на командном мостике Второй мировой войны: вот любовные истории Черчилля, вот его Фридерики, Лотты и Лили, его госпожа фон Штайн, его Христианы, Марианны и Ульрики. Здесь он, каждый раз по–иному, переживал все фантазии и страсти, которые в нём были, здесь он нашёл свои небеса и свою преисподнюю.

В парламентском государстве родина политика — это его партия. В ней он живёт, в ней он должен добиваться признания и показать себя на деле, она поддерживает его и защищает, без неё он ничто, «шаткая тростинка, которую сломает любой шторм». Сменить партию, особенно в стране, где две партии столь сплочённо, подобно вражеским лагерям, противостоят друг другу, как это имеет место в Англии, для политика подобно эмиграции — более того: дезертирству перед врагом.

Кто делает это, добровольно возлагает на себя едва ли переносимый политический гандикап: прежняя партия расценивает его как предателя, новая — как подозрительного чужака. В английской парламентской истории не известно другого примера, чтобы кто–то сделал это и пережил это без последствий, кроме Черчилля. Он это сделал дважды, и он пережил это дважды, как известно не только без последствий, но и с триумфом.

В большинстве случаев смена партии, если она однажды произошла, означает конец политической карьеры. В случае Черчилля это было началом. Это было так сказать первым, что он сделал, после того как стал политиком. В марте 1901 года он в качестве свежеизбранного консервативного депутата держит свою первую публичную речь в палате общин; в мае 1904 — 31 мая, если быть точным — он пересекает зал парламента. Он пересекает пустое пространство в вытянутом прямоугольном зале английского парламента, которое отделяет правящую партию от оппозиции, и занимает место на скамьях либералов.

У политической Англии появилась сенсация; и вспоминается о сенсации за восемнадцать лет до того, когда лорд Рандольф Черчилль отринул службу и карьеру. Жест сына очень напоминал поступок отца: та же самая надменная, беспечная небрежность, та же невероятная отвага, высокомерие и заносчивость, то же напускное безразличие к враждебности чудовищных, привычных к господству сил, и те же кажущиеся непостоянство и необоснованность. Потому что никто не верил в то, что молодой Черчилль глубоко размышлял над вопросом «Свободная торговля или защитные пошлины», который послужил для него поводом к смене партии. И сегодня нет повода поверить в это: на протяжении всей своей жизни в отношении экономических проблем он обыкновенно выказывал галантное безразличие.

Почему же тогда он совершил это? Ответ покинутых и оскорблённых консерваторов был таким: беспринципность и честолюбие — безудержное, беспринципное, гнусное личное честолюбие. И полностью от этого объяснения нельзя отмахнуться. Сколь бы ни был жест сына подобен жесту отца, в глаза бросается следующее отличие: лорд Рандольф отказался от своих чинов, когда консервативная партия как раз (главным образом вследствие его собственных заслуг) только что встала у руля власти, и у неё в перспективе было неограниченно долгое время правления. Уинстон Черчилль же порвал со своей партией, когда она, после восемнадцати лет у власти, производила впечатление истощенной, распыленной и изношенной, а в воздухе висел вопрос о смене правительства. И тут было ещё одно отличие: от чего отказался лорд Рандольф — то было положение второго человека в правительстве; сын же его, когда повернулся спиной к своей партии, был хотя и много выступавшим, однако всё еще очень молодым и не выдвинувшимся депутатом, обыкновенным «заднескамеечником» без поста и званий.

Тут возможно было основание для его отчаянного решения: Черчилль был оскорблён и обижен — без сомнения, он плохо воспринимал то, что его руководитель партии в течение трёх лет заставлял его томиться на задних скамьях парламента. Он стремился к посту и к власти (менее к званиям) — стремился к этому всеми фибрами души и находил существование заднескамеечника, который не может делать ничего, кроме как держать речи и при голосованиях послушно шагать через предписанные двери [6], невыносимым.

Каждый, кому приходилось иметь дело с Черчиллем в его раннем политическом периоде — между 1901 и 1914 гг. — бросалось в глаза явное беспокойство, напряжённое ожидание, которое так сказать от нетерпения постоянно переступало с ноги на ногу. Это внутреннее беспокойство и нетерпение складывалось из двух элементов: прочного внутреннего убеждения, что он предназначен для чего–то великого, и столь же прочного убеждения, что он (как его отец) умрёт рано. Первое, как известно, оказалось верным, второе нет — что не мешало тому, что оно в это время было в нём столь же сильным.

Черчилль был нерелигиозным человеком; и как большинство агностиков верил в судьбу, если угодно — был суеверен. В своей прежней жизни он необычно часто находился в состоянии острой опасности для жизни (во время участия в войнах и авантюрах искал их снова и снова) — и каждый раз выходил из них благополучно, порой действительно как будто чудом — опыт, который впрочем позже повторялся несколько раз. Для него это были явные, постоянно усиливавшиеся знаки того, что у судьбы в отношении него существуют некие свои планы; и он был всегда готов к тому, чтобы предоставить себя в распоряжение судьбе.