Часа два спустя Петр Николаевич верхом на Ястребе возвратился и привез запасное ярмо. На дышло надевали его вместе с сыном, но, оба мрачные, молчали. Заговорил Петр Николаевич, когда подъезжали к лесоскладу.
- Ястреба, помирать буду, а никому не отдам. А ежели Мариша вернется? Ее конь. Она больше нас с тобой понимала, чего он стоит. Это порода, дурень ты желторотый! От него надо племя вывести! Да за такую лошадь я кусок золота не возьму.
Напоминание о сестре крепко кольнуло Гаврюшку, но, помня отцовскую вспышку гнева, он промолчал.
Когда перед вечером вернулись в станицу, Стеша рубила для бани хворост. Увидев мужа, разогнула спину, улыбнулась и кинулась отпирать ворота.
- Мама как? - распрягая скотину, спросил Гаврила.
- Все так же... мычит и словечка не может выговорить. Ой, Гаврюшенька, силов моих нет, все сердце изболелось. Если бы не Сашок, пропала бы я.
Пастушонок Саша, которому с покрова уже пошел тринадцатый год, как остался после свадьбы Маринки, так и прижился, помогая Стеше по хозяйству.
- Тут еще пестрая телушка наша бычка принесла, доить не дает, брыкается. Мы ей с Сашком ноги спутаем и к сохе привяжем, а она, язвить ее, как увидит ведро, так норовит рогом поддеть, синяк мне вот тут посадила, - радостно щебетала Стеша. Подняв юбку, показала ногу с розовым на белом бедре пятном.
- Да что ты, бесстыдница, подол-то заголяешь! - Гаврюшка, покосившись на скрывшуюся в сенцах спину отца, взял жену за шею и привлек к себе. Стешка зябко всхлипнула и поникла на его плече.
- А с маленькой и не спросишь, вроде не твоя дочь, а подкидышек какой...
- Родила бы казака, а то придумала девку... Вырастет и убежит, как ее тетка. Голову отрублю!
Гаврюшка грубо оттолкнул жену и отвернулся. Сердце еще не остыло от схватки с отцом. Вымещал обиду на жене.
- Ты что? Я виновата? - заплакала Стеша.
- Ну не реви... Я сегодня с тятей не так еще схлестнулся...
- Взбалмошный...
- Ну будет тебе!
- А что ты меня и дочку виноватишь? - вытирая горькие слезы, продолжала Стешка.
- Степанида! Ради бога, не тронь! Меня сегодня чуть отец не убил, тут ты еще! Все сестра, сестра! Скорее бы в полк!
- И так недолго осталось ждать... За что же это он тебя?
- Не хнычь. Опосля расскажу. Баня готова?
- Еще разок подкинуть сухоньких... Сейчас докончу...
- Ладно. Я сам нарублю. Иди поесть что-нибудь собери.
Гаврюшка смачно плюнул на руки и шагнул к чурбаку. Однако жена поймала его за рукав, потянула к себе и, приблизив холодное лицо; зашептала:
- Из-за чего с папашей поскандалили?
- Ну сказал - опосля!
- Нет, говори сейчас! Никуда не уйду, - упорствовала Стеша. - А шло, дорогой мой муженек, ты на меня собак не спускай. Я день-деньской мыкаюсь с утра до ночи. Мамашу надо сколько разов в сутки перевернуть да прибрать за ней, с ложечки, как ребенка, накормить. А у меня свой на руках. Тут же коровы да овцы, утенки и куренки. Жисть моя хуже распоследней батрачки, а ты еще на меня голос подымаешь. На коня тебе хочется? Ну и черт с тобой. Скатертью тебе дороженька... На четыре года!.. Ну и езжай, ну и скачи и ничего не рассказывай! Пропадите вы все пропадом!
Стешка заревела и побежала в сени.
- Вот же дуреха, - растерянно бормотал Гаврюшка. Хотел было побежать вслед, да раздумал и взялся за топор. Жену он любил, хоть и сетовал, что родила не сына, а дочь, любил и жил с ней в хорошем ладу. А вот последнее время, после случая с Маринкой, все пошло кувырком. Парализованная мать лежала пластом, отец все больше пропадал на лесоскладе, по субботам, приезжая домой, был мрачен, больше помалкивал. Иногда брал на руки черноглазую внучку, тетешкал ее в сильных руках. Девочка весело смеялась. Только тогда и теплел его взгляд, расправлялись на суровом лице морщинки...
ГЛАВА ШЕСТАЯ
В жарко натопленной избе Лигостаевых было как-то тягостно тихо. В кухне от банных испарений и свежевыделанной овчины стоял густой терпкий запах.
Гаврюшка, перетряхнув привезенные овчинником кожи, собирался вынести их в амбар. Надевая высокую барашковую папаху, сказал Стеше:
- Пусть тебе новую шубу сошьют.
Стешка, склонившись, вязала иглами перчатки из козьего пуха. Сердито посмотрела на мужа. И не ответила. Гаврюшка, кинув на плечо связку желтоватых овчин, молча вышел.
- А у меня полушубок тоже весь расхудился, - заметил Санька. Он сидел еще за столом, вылавливал из глиняной миски бараньи куски крошенки и аппетитно обгладывал кости. К ужину мальчик опоздал - водил на вечернюю проминку Ястреба, которого он так любил, что мог пропадать на конюшне целыми днями. Он то и дело подкладывал Ястребу сенца, таскал украдкой куски хлеба, смахивал с его и без того гладкой шерсти малейшую соринку.
- Плохая у тебя шубенка, Сашок, правда. Скажу папаше, чтобы новую пошил, - работая иглами, отозвалась Стеша.
- Значит, я у вас так и навовсе останусь?
- А разве тебе у нас плохо? - спросила Стеша.
- Хорошо. Вот в школу ба... - вздохнул мальчик.
- Будешь ходить.
- Опоздали, теперь меня не примут...
- А может, и примут. Нагонишь. Ты головастый, - сказала Стеша.
- А кто же будет тогда скотину убирать, назем чистить?
- Все, сообща. Не целый же день ты будешь в школе торчать.
- Оно конешно... - по-взрослому подтвердил Сашок. Поблагодарил молодую хозяйку и отодвинул миску. У Лигостаевых ему было на самом деле хорошо: тепло и сытно.
Вошел Петр Николаевич и внес новое необделанное ярмо. Повесив дубленый полушубок на гвоздь, достал из-под кровати топор и начал обтесывать березовую болванку.
От стука в комнате замигала на столе лампа, в горнице застонала Анна Степановна, в зыбке заплакала маленькая Танюшка.
- Да что же вы, папаша, места, что ли, не нашли для этой арясины? подходя к зыбке и расстегивая грудь, раздраженно проговорила Стеша. Прямо уж не знаю...
Петр Николаевич виновато опустил топор. Поднявшись с чурбака, на котором обтесывал арясину, он взял ее с пола и прислонил к печке. После стычки с сыном он на самом деле не находил себе места. В бане мылся с Сашком. Ужинал один: проголодался и закусил в одиночестве. От общего ужина отказался. Долго потом сидел у постели Анны Степановны, с грустью смотрел на ее исхудалое, бессмысленное лицо. Позже вышел в хлев, бросил коровам пласт сена, обнял сучкастую осокоревую соху и заплакал - хлипко и бурно. Отвернулась от него жизнь, не светлым днем стала заглядывать в душу, а темной, непогожей ночью. Кажется, что теперь постоянно завывает в трубе беспокойный степной ветер, уныло и сумрачно шелестит на дворе съежившимися листьями корявый лигостаевский вяз. А ведь совсем еще недавно; этой же весной, сидела под ним Маринка и весело распевала свои девичьи песни.
Где она теперь? Петр Николаевич взял веник, смел вихрившиеся стружки к печи. Чурбак и топор снова засунул под кровать. Закурил и присел к столу, соображая, куда бы ему сходить и спокойно докоротать этот тяжкий, угнетающий душу вечер.
Стеша возилась с ребенком. Танюшка, выпростав розовые ножонки, причмокивая, сосала грудь.
- Да ты что, окаянная? - вскрикнула вдруг Стеша и дала Танюшке шлепка. Ребенок заплакал. - Моду взяла кусаться... Я тебе, шельмовка!
- Перестань, Степанида, - не выдержал Петр Николаевич. - Не трогай девчонку... Это еще что?
- Только вам можно. Вы вон сегодня чуть своего сына бревном не хрястнули. Это как, папаша? - Стеша злыми глазами посмотрела на свекра и отвернулась.
Петр Николаевич часто задышал и несколько раз глубоко вдохнул махорочный дым. Сашок еще ниже склонил белесую головенку над старым, замусоленным учебником Баранова, наверное, в десятый раз перечитывал стихотворение: "Вечер был, сверкали звезды, на дворе мороз трещал".
- Не твое это, Степанида, дело, - попробовал Петр Николаевич урезонить сноху.
- Не за себя говорю, а за мужа! Вы вон коня пожалели... Незнамо для кого бережете... Один сын, а какая на нем справа? - беспощадно хлестала словами Степанида.
- Ты замолчишь или нет? - Петр Николаевич накрыл тяжелой ладонью стол и поднялся.
Стешка впервые видела его таким и женским чутьем угадывала, что свекор стыдится своего сегодняшнего поступка. Немудрым умишком своим она приняла это за признак слабости и закусила удила.
- Не замолчу, папаша! Вон берите ярмо и меня уж заодно!
- Ты дура, Степанида, и муж твой дурак... Не трогал я его еще пальцем, довел он меня... А уж трону, так не дай бог...
Петр Николаевич перекрестился, бросил в помойное ведро цигарку и направился к порогу. Снимая с гвоздя полушубок, он так посмотрел на сноху, что от черноты его глаз у Стешки захолодало под сердцем...
Дверь открылась. Вернулся Гаврюшка. Дыхнув на отца знакомым запахом папиросы, которую украдкой сунула ему жена, сказал ехидно:
- А к тебе, тятя, гостек пожаловал...
- Кто?
- Не сразу угадаешь.
- Да говори кто? - нетерпеливо спросил Петр Николаевич, чувствуя, как затомилось что-то в груди.
