Виктор Суворов (Резун) - РАССКАЗЫ ОСВОБОДИТЕЛЯ

— Хватит болтать! — прервал дискуссию конвойный.

Хорошо, когда тебя конвоирует свой брат-курсант из твоего училища. Жизнь совсем не та. Он, конечно, знает, что если кто заметит поблажки со стороны конвоя арестантам, то конвойный после смены займет место на губе вместе с теми, кого он только что охранял. И все-таки свой брат в малиновых погонах — это куда лучше, чем ракетчики или авиация. Еще неплохо, когда охрану несут пусть и не свои ребята, но опытные — третий или четвертый курс. Те хоть и не свои, но уж на губе хоть разок да посидели. Те понимают, что к чему.

Хуже всего, когда охраняют сопляки, да еще и чужие. Первогодки всегда дурные и свирепые. Они инструкции понимают дословно. Именно один из таких и достался нам сегодня.

Высокий, мордастый, по заправке видно — первогодок, да еще все у него новое: и шинель, и шапка, и сапоги. У старослужащего так не бывает. У него что-нибудь одно может быть новым: или шинель, или сапоги, или ремень. Если все новое — значит, желторотый. А эмблемы у него войск связи. В Киеве это может означать Киевское высшее инженерное радиотехническое училище — КВИРТУ. Его курсантов в Киеве иначе как квиртанутыми никто и не называет.

Квиртанутый, кажется, начинает выходить из себя. Пора, значит, и за работу.

Итак, начинаем трудовой день в коммунизме. Один дерьмо насосом качает, остальные четверо таскают вонючую жижу в генеральский сад. В напарники мне попался тот щуплый курсант-артиллерист, самый опытный из нас. Работа была явно ему не по силам. И когда мы тащили груженые носилки, он весь краснел и кряхтел — казалось, вот-вот не выдержит. Помочь ему я ничем не мог, сам-то тащил еле-еле за свои ручки. Грузить меньше мы не могли, потому что вторая пара сразу поднимала шум, а конвойный грозился доложить кому следует.

Парня, однако, надо было поддержать, если не делом, то хоть словом. При груженых носилках это было абсолютно невозможно, но на обратном пути — вполне. Да и уходили мы метров на триста от зловонного люка и от конвойного, так что говорить было можно.

— Слышь, артиллерия, тебе еще сколько сидеть? — начал я после того, как мы вывалили первые носилки под старую яблоню.

— Все, я уже отсидел, — вяло ответил он, — если только сегодня ДП не схлопочем.

— Счастливый ты! Слышь, бог войны, а тебе до золотых погон много еще?

— Всё уже.

— Как всё? — не понял я.

— А так, всё. Приказ уж три дня как в Москве. Подпишет министр сегодня — вот тебе и золотые погоны; а может, он завтра подпишет, значит, я завтра офицером стану.

Тут я еще раз ему искренне позавидовал. Мне-то еще два года трубить. Два года — это настолько много, что я еще, в отличие от многих своих друзей, не начал отсчет часов и минут до выпуска. Я еще только дни считал.

— Счастливый ты, артиллерист, с губы прямо в баньку да на выпускной вечер. Везет же людям!

— Если ДП не получим, — мрачно перебил он.

— В этом случае амнистия положена.

Он ничего не ответил — может быть, оттого, что мы приближались к мордастому конвойному.

Второй рейс для артиллериста оказался труднее, чем первый: он еле доплелся до первых деревьев, и пока я опрокидывал носилки, он всем телом привалился к корявому стволу.

Парня надо было поддержать. Два козыря я уже бросил впустую: ни близкий выпуск из училища, ни близкое освобождение с губы его не обрадовали. У меня оставалась единственная надежда поднять его душевное состояние на должный уровень. И я решил подбросить ему мысль про светлое будущее, про коммунизм!

— Слышь, бог войны.

— Чего тебе?

— Слышь, артиллерия, вот тяжело нам сейчас, а придет время, будем и мы жить в таких вот райских условиях, в коммунизме. Вот жизнь-то будет! А?

— Как жить? С носилками говна в руках?

— Да нет же! — его душевная черствость огорчила меня. — Я говорю, настанет время, и будем мы жить вот в таких райских садах, в таких вот чудесных маленьких городках с бассейнами, а вокруг сосны столетние, а дальше — яблоневые сады. А еще лучше — вишневые. Слышь, поэзии-то сколько... Вишневый сад!

— Дурак ты, — устало ответил он, — дурак, а еще разведчик.

— Это почему же я дурак? Нет, ты постой! Это почему же я дурак?

— А кто ж, по-твоему, говно при коммунизме таскать будет? Теперь помалкивай, приближаемся.

Вопрос этот, такой простой и заданный таким насмешливым тоном, громыхнул меня словно обухом по загривку. Вначале он не показался мне неразрешимым, но это был первый в моей жизни вопрос про коммунизм, на который я не нашел сразу, что ответить. До того все было абсолютно ясно: каждый работает как хочет и сколько хочет, по своим способностям, получает же что хочет и сколько хочет, то есть по потребностям. Было ясно, что, допустим, один желает быть сталеваром — пожалуйста, трудись на благо всего общества и на свое благо, конечно, ибо ты равноправный член этого общества. Захотел быть учителем — пожалуйста, всякий труд у нас в почете! Захотел быть хлеборобом — что может быть почетнее, чем кормить людей хлебом! Захотел в дипломаты — путь открыт! Но кто же будет возиться в канализации? Неужели найдется кто-нибудь, кто скажет: да, это мое призвание, тут мое место, а на большее я не способен? На острове Утопия этим занимались рабы и арестанты, как мы сейчас. Но при коммунизме ни преступности, ни тюрем, ни губы, ни арестантов не будет, ибо незачем совершать преступления — все бесплатно. Бери, что хочешь, — это не преступление, а потребность, и все будут брать по своим потребностям, это основной принцип коммунизма.

Мы опрокинули третьи носилки, и я победно заявил:

— Каждый будет чистить за собой! А кроме того, машины будут!

Он с сожалением посмотрел на меня.

— Ты Маркса-то читал?

— Читал, — запальчиво отрезал я.

— Помнишь пример про булавки? Если делает их один человек, то три штуки в день, а если распределить работу среди троих — один проволоку режет, другой затачивает концы, третий хвостики приделывает — то уже будет триста булавок в день, по сто на брата. Это разделением труда называется. Чем выше степень разделения труда в обществе, тем выше его производительность. В каждом деле должен быть мастер, виртуоз, а не любитель, не дилетант. А теперь представь себе хотя бы город Киев, и как полтора миллиона его обитателей, каждый для себя, канализацию прокладывают и в свободное от общественной деятельности время чистят ее и поддерживают в исправном состоянии. А теперь про машины. Маркс пророчил победу коммунизма в конце XIX века, но тогда не было таких машин, значит, и коммунизм был в то время невозможен, так? Сейчас тоже нет таких машин, это значит, что сейчас коммунизм тоже невозможен, так или нет? И пока таких машин нет, кто-то должен ковыряться в чужом дерьме, — а это, извините, не коммунизм. Допустим, когда-нибудь сделают такие машины, но кто-то же должен будет их настраивать и исправлять, а это тоже, наверное, не очень будет приятно; неужели у кого-то будет и вправду потребность всю свою жизнь заниматься только этим? Ты же поддерживаешь теорию Маркса о разделении труда? Или ты не марксист?

— Марксист, — промямлил я.

— Приближаемся, поэтому вот тебе несколько дополнительных вопросов для самостоятельного размышления. Кто при коммунизме будет закапывать трупы? Самообслуживание? Или любители в свободное время этим будут заниматься? Да и вообще в мире очень много грязной работы, не всем же быть дипломатами и генералами. Кто свиные туши разделывать будет? А ты в рыборазделочном цехе был когда-нибудь? Рыбу подают, ее моментально разделывать надо и ни хрена не механизируешь. Как быть? А кто будет улицы мести и мусор вывозить? Да вывоз мусора требует сейчас квалификации, и немалой, и дилетантами не обойдешься. А официанты будут при коммунизме? Сейчас это прибыльное дело, а когда деньги ликвидируют, как тогда? И последнее: тот, кто сейчас о чистке говна никакого понятия не имеет, товарищ Якубовский, например, заинтересован ли он в том, чтобы настал когда-нибудь такой день, когда он сам свое говно за собой убирать будет? Ну, размышляй и помалкивай...

— Много болтаете, работать надо!

4

— Слышь, артиллерия, так что ж, по-твоему, коммунизма вообще никогда не будет?

Он даже остановился, сраженный моей дикостью.

— Да нет, конечно!

— А это еще почему? Контра недорезанная! Антисоветчик! — со всего размаху хрястнул я тяжеленные носилки оземь, и вонючая золотистая жидкость растеклась по ослепительно белому снегу и гранитной дорожке.

— Эх, что же ты наделал, — плюнул в сердцах артиллерист, — теперь по пять суток схлопочем, как пить дать.

— Да нет, вроде никто не видал. Снегом сейчас забросаем, — мы проворно принялись забрасывать снегом грязное пятно, но издали уже бежал наш конвойный.

— Вы что, лодыри, наделали! Только бы болтать! Отвечай за вас! Ну, вы у меня попляшете!