Поражение русской армии в Июньском наступлении обозначило очередной всплеск уклонения от военной службы. Требования генерала Корнилова действовали исключительно в войсковой зоне ответственности, не распространяясь на всю страну, да и то локализуясь при любом удобном случае. Чуть ли не единственным исключением, благоприятным в отношении применения такой меры, как смертная казнь, стал сам период отступления русского Юго-Западного фронта из Галиции.
Впоследствии действия Верховного главнокомандующего сдерживались комиссарами и лично А. Ф. Керенским, не заинтересованным в усилении соперника у высшей власти. Подавление бунта в 46-й пехотной дивизии в июле месяце, где все приговоренные к смертной казни были помилованы, тому очевидное подтверждение. Как же тогда было возможно останавливать дезертирство, если миловались даже бунтовщики? Публицист И. Наживин превосходно описывает состояние Действующей армии летом 1917 года: «И нужно было продолжать уже явно непосильную войну с Германией, то есть прежде всего бороться и победить страшное разложение русских армий, жизнь которых превратилась уже в один сплошной небывалый кошмар: перед самыми окопами противника русские полки митинговали, избивали иногда своих офицеров, распродавали за бутылку коньяку пушки, лошадей, продовольствие, госпитали — все, что попали под руку, и тысячами самовольно неслись домой. Было совершенно ясно, что армии, в сущности, больше уже нет, что если не вся она бросает оружие и бежит, то только потому, что к месту приковывает ее темное сознание, что в таком массовом бегстве миллионов все они погибнут».[357]
Последствия корниловского выступления оказались гибельны для Вооруженных сил. Армия стала стихийно демобилизовываться, командование не пользовалось авторитетом, влияние Временного правительства упало почти до нуля. Никакая Директория, форму которой приняло правительство А. Ф. Керенского, ни объявление России республикой — ничто не могло помочь. В борьбе за власть неизбежно побеждал тот, кто прекращал войну.
Но пока власти обсуждали эту проблему, выпущенные в конце августа из тюрем большевики вели дело к новому государственному перевороту. Иного, впрочем, нельзя было ожидать. К этому времени дезертирство из маршевых эшелонов составляло от пятидесяти до девяноста процентов личного состава маршевых подразделений. В результате «приобретшее катастрофические масштабы дезертирство по пути следования на фронт сводило на нет все усилия по пополнению полевых дивизий. По данным на 25 августа 1917 года, некомплект на всех фронтах возрос в общей сложности до 674 000 человек».[358]
Падение объемов снабжения фронта продовольствием и фуражом, обозначившаяся перспектива новой окопной зимы, вероятный голод в тылу побудили армию заниматься самоснабжением. Нельзя забывать, что продовольственные неурядицы в тылу также стали одной из причин увеличения объемов дезертирства: в ситуации, когда государственная власть не могла накормить своих граждан, граждане вставали на путь самовыживания. Для солдатских семей зачастую единственным кормильцем оставался фронтовик, который, видя развал страны и государства, самовольно отправлялся домой, чтобы спасти свою собственную семью.
Данное явление нормально для страны, находящейся в глубоком внутреннем кризисе, когда власть не может и/или не хочет заботиться о людях. Например, к ноябрю 1918 года в Австро-Венгрии числились около четверти миллиона дезертиров: в преддверии военной катастрофы, которая отчетливо осознавалась всеми военнослужащими, солдаты уходили по домам, где их ждали семьи, терпевшие нужду уже в течение длительного времени. В. В. Миронов указывает: «Анализ мотивов дезертирства показывает, что большинство военнослужащих нарушали присягу, руководствуясь сложившимися семейными обстоятельствами. Системный кризис габсбургской монархии, проявившийся не столько в усилении центробежных тенденций, сколько в болезненно переживавшемся гражданским населением нормировании продуктов питания, превращал военнослужащих в заложников положения своих семей».[359]
Таким образом, люди переходили к самоснабжению как в тылу, так и на фронте. В последнем случае во главе явления самоснабжения встали, разумеется, тоже дезертиры. Причем это были уже не отдельные люди, а целые группы, порой соединявшиеся с войсковыми подразделениями ближайшего тыла и ведшие их за собой. Именно дезертиры в 1917 году стали бичом прифронтовой полосы, испытавшей на себе «прелести» развала многомиллионной армии. Так, телеграмма лифляндского губернатора в Министерство внутренних дел 17 октября показывала: «…доношу вам, господин министр, что грабежи, захваты чужого имущества и прочего насилия в Лифляндской губернии производятся главным образом шайками дезертиров и отдельными войсковыми частями, борьба с которыми со стороны гражданских властей крайне трудна. На мои неоднократные просьбы, обращенные к штабам фронта и армий, только теперь последовало распоряжение командующего 12-й армией о размещении по губернии войск для борьбы с бесчинствами солдат». Но предпринять реальные шаги к урегулированию ситуации такие войска не могли. Вероятнее, они присоединились бы к бесчинствовавшим военнослужащим. Потому-то командарм-12 ген. Я. Д. Юзефович до последнего момента тянул с вопросом отправки в тылы сравнительно надежных частей. Здесь они разложились бы куда быстрее, нежели на позициях, особенно после неудачных августовских боев под оставленной немцам Ригой, которая защищалась как раз 12-й армией.
Действующая армия, чем дальше, тем больше, превращалась в громадный базар. Германцы, уже широко предпринимавшие переброски лучших соединений во Францию и даже Италию, выжидали, пока Восточный фронт рухнет сам собой. Директория намеревалась поставить вопрос о выходе России из войны, что приурочивалось к созыву общесоюзной конференции в Париже. Лишь Октябрь помешал А. Ф. Керенскому нарушить обязательства перед союзниками. Такая ситуация есть неминуемое следствие того государственного переворота, что был предпринят либеральной оппозицией в феврале-марте 1917 года.
Ослепление крупного капитала жаждой власти превзошло все разумные рамки. Недаром Маркс и Энгельс говорили, что во имя перспективы стопроцентной прибыли капитал не остановится ни перед чем. А здесь в руки переходила бы громадная страна — какие уж тут сто процентов? Наш современник может получить примерное представление о том, что ждало бы Россию после 1917 года, опираясь на собственный опыт девяностых годов двадцатого века с межнациональными конфликтами, мгновенным обнищанием львиной доли трудящегося населения, вымиранием десятков тысяч, не сумевших перенести тягот нового режима людей, владычеством криминала и переходом большей части национального богатства в руки узкой группы приближенных к «всенародно избранному президенту» воротил, получивших условное наименование «олигархов». На этом фоне призывы верховной власти к строительству гражданского общества и закреплению в Конституции принципа правового государства являются насмешкой над гражданами нашей страны.
Для многих солдат нахождение их в тылах фронта оказалось более выгодным, нежели немедленное возвращение в родные деревни. В октябре 1917 года ген. А. П. Будберг писал в своем дневнике: «Многие солдаты старых сроков службы, получившие от Керенского право вернуться домой, отказались от пользования этим правом и предпочли остаться на фронте, продолжать получать жалованье, продовольствие и разные недоеды и недодачи. И в то же время ничего не делать, ничем не рисковать и заниматься торговлей, сейчас очень выгодной. Петроград, Москва, Киев, Одесса и главные города тыла переполнены старыми „дядьями“ и молодыми подсосками, торгующими на улицах едой, папиросами, одеждой, награбленным имуществом и т. п.».[360] Но факт пребывания в составе армии был не просто так. Весь смысл этих действий заключался в том, что старые солдаты, продолжая числиться в Вооруженных силах, оставили сами окопы, не подвергая лично себя опасности.
Объединение всех тех юридически продолжавших служить в армии солдат, что намеренно оставили фронт, не имея на то права, и очевидных дезертиров, по мнению современников, является вполне приемлемым. И те, и другие не могли принести никакой пользы агонизировавшим Вооруженным силам. Возможно даже, что те солдаты, о которых сообщает генерал Будберг, легли на государство более тяжелой нагрузкой, нежели солдаты, окончательно оставившие фронт.
Оценивая характер дезертирства в ходе революции, ген. Н. Н. Головин считает: «Мы будем близки к истине, если скажем, что к 1 ноября 1917 года число явных и „скрытых“ дезертиров должно исчисляться цифрой более чем в два миллиона. Таким образом, к концу войны на каждые три чина Действующей армии приходилось не менее одного дезертира».[361] Представляется, что данные цифры еще минимальны.
