Соня свернула листовку и спрятала за пазуху, чтобы в каком-нибудь селе оставить хозяевам на память.
Вернувшись назад, Соня подсела к костру, который развели карасевцы на крутом берегу, вблизи от стреноженных коней.
Шумный, веселый разговор не трогает ее. Она привыкла молча слушать и не слышать. Она чувствует себя одинокой с тех пор, как с Ефимом ушел Митрофан - последний светлый луч в ее беспросветной жизни.
Чего она теперь ждет? Какого счастья? Какого конца? Веточка... плывет против своей воли.
Соня смотрит на красные язычки пламени, бегающие по хворосту, и видит горящий свой дом, подоженный Василием.
Дом... Зачем он ей? Жаль только - в сундуке сгорело простенькое платье, в котором она бывала с Василием. Жаль... Да мало ли чего жаль! Жизнь загубленную жаль, а не вернешь!
Костер горит плохо - нет поблизости сушняка. Собрали кое-что. С концов веток, шипя, скапывает пена, горячий дымок заносит то в одну, то в другую сторону. Все щурятся, покашливают, но никто не отодвигается от костра.
Карась прилег рядом с Соней. Он хотел даже положить голову на ее колени, но она молча отстранилась.
Принесли самогон. Четверть, завернутую черной тряпицей, поставили на потник.
Горько-сладкий знакомый запах щекочет ноздри и заставляет забыть обо всем на свете. Соня следит за тем, как священнодействует над четвертью Макуха - так прозвали веселого блондина с куртинкой черных волос на голове. Может быть, эта черная макушка и сделала его шутником. Смеются над ним - приходится отвечать.
Вот и сейчас, словно по традиции, перед выпивкой кто-то спрашивает его:
- Нет, ты, Боря, все же признайся, отчего у тебя макушка черная?
Сегодня он под общий хохот ответил:
- Черный телок лизнул. - Это он Соню постеснялся, а бывало так завернет, что уши вянут.
- А хотите, расскажу, как я одного деда напужал? Умора! Идет он с обрезом мне навстречу: знать, отряд ищет... "Вот я и есть, говорю, большевик". - "Да ну?" - удивился. "Вот тебе и ну. Сейчас тебя, контру, укокошу... требух - туда, гусек - суда". Затрясся старик. "Прости, говорит, товарищ комиссар, по глупости сказал". И - бац в ноги. "Встань, говорю, старый дурак, пошутил я, иди бей их, треклятых. Видишь, бант у меня зеленый?" Старик так и обмер. Схватил меня за ноги и еще пуще: прости да прости. Едва отстал, сердешный. - И Макуха, довольный, оскалился.
Никто ничего не сказал. Только Карась злобно швырнул хворостинку в костер и коротко, но внушительно сказал:
- Дурак!
Не получилось у Макухи на этот раз веселого рассказа, и он, обиженный, замолк.
Разлив в две кружки самогон, подал Соне и Карасю.
Карась выпил залпом, отплюнулся, утерся ладонью, приник к ломтю. Соня тянула долго, медленно запрокидывая голову и зажмурив глаза. Остатки плеснула. Брызги попали Макухе в лицо, он с удовольствием размазал их и крикнул:
- Будто елеем окропила!
- Знала бы, всю кружку ухнула! - безразлично бросила Соня.
Она положила на свои красные галифе ломоть черствого хлеба и стала отщипывать от него понемногу и нехотя жевать, продолжая смотреть в костер.
Макуха обнес всех, налил себе.
- Эх, братцы, не жизня, а малина: пьем и еще остается!
- А что, неужели и вторую опрокинешь? - поинтересовался Карась, тиская в зубах кусок старого, пожелтевшего сала.
- Туда проскочит, а там как хочет!
- Ха-ха-ха, - загоготали карасевцы, тараща глаза на находчивого Макуху.
- Однова живем! Лейте мне еще, братцы! - вошел в раж Макуха.
Карась, взглянув на Сонино грустное лицо, оборвал его:
- Ты, Макуха, лучше затяни-ка Сонину любимую песню...
- А что? И затяну. Для нашей королевны постараемся, братцы. - Макуха скосил на Соню бесовский глаз. Карась погрозил ему кулаком.
Степь да степь кругом
Широка лежит,
А во той степи
Замерзал ямщик...
тенорком повел Макуха.
...А во той степи
Замерзал ямщик...
повторили басовитым хором.
Макуха изо всех сил старался оправдать роль ведущего певца, он таращил глаза, взмахивал рукой, блаженно щурился, и никто не поверил бы, глядя на его еще юное лицо, окрашенное песенным вдохновением, что он только час назад зарубил комсомольца, своего сверстника...
Соня знала об этом, она смотрела на него с отвращением; ей было противно, что он так азартно и хорошо поет ее любимую песню.
- Ты чего сама не поешь? - спросил Карась.
- Коль все будут петь, кто же будет слушать? - уклончиво ответила Соня.
...Замерзая, он,
Чуя смертный час,
Он товарищу
Отдавал наказ...
Соня обвела взглядом всех поющих карасевцев и с удивлением заметила на многих лицах какое-то грустно-восторженное, по-детски наивное выражение, - очарование народной песни заставило их забыться...
Про меня скажи,
Что в степи замерз,
А любовь ее
Я с собой унес.
Соне вдруг так захотелось, чтобы до бесконечности длилось такое состояние людей - без вражды, без кровопролития и насилия.
- В ружье! - донесся из села зловещий хриплый крик.
Карасевцы засуетились, недовольно заворчали, и лица у всех сделались непроницаемо-каменными и злыми.
А орлица-река по-прежнему свободно и широко неслась в своих весенних берегах.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
1
Двадцать четвертого апреля Антонов-Овсеенко лично прибыл в Москву на заседание комиссии по борьбе с бандитизмом.
Михаил Васильевич Фрунзе и Феликс Эдмундович Дзержинский, которые вели заседание, внимательно выслушали доклад полномочной комиссии и решили послать в Тамбов командарма Тухачевского, который в марте успешно ликвидировал кронштадтский мятеж. Из резерва главкома были выделены для отправки в Тамбов две стрелковые бригады, кавбригада Котовского и ударная группа бронемашин под руководством Уборевича.
Двадцать восьмого апреля в Тамбове полномочная комиссия ВЦИКа провела широкое совещание с военными и партийными работниками губернии, на котором выступил Тухачевский и изложил в основных чертах свой план.
А план был очень прост: столкнуть антоновцев в юго-восточный угол в ту берлогу, откуда они начали зверствовать, и там беспощадно уничтожить тех, кто не сдастся. На освобождающейся территории решено было оставлять часть войск для охраны крестьян на полевых работах и помощи крестьянским семьям во время сева.
"За Антонова взялись всерьез, пора, пора", - удовлетворенно говорили люди, расходясь с этого совещания.
В конце апреля на Тамбовщину начали прибывать свежие войска, а 7 мая легендарная кавбригада Котовского уже начала преследование банд.
И покатилась по селам слава замечательного полководца, лучше всякого оратора агитирующая за советскую власть: "Бойцов сеять заставляет", "Сам за сохой ходит!", "А силища невероятная: двух бандитов столкнет лбами мозги в потолок!", "Вот это нашенский мужик!"
Под носом у плужниковских комитетов стали собираться сходки, которые выносили "приговоры": помириться с советской властью и выдавать бандитских вожаков.
И потянулись в ревкомы с повинной целыми отрядами обманутые Антоновым "подушечники".
"В банду шли миром и каяться надо миром. На миру-то и смерть красна!"
2
Звонкая, торопливая весна разбушевалась по берегам рек.
Белыми облачками покрылись вишневые сады, сбегающие к крутым берегам Вороны. В них уже радостно гудят неугомонные пчелы - мирные бескорыстные труженицы.
А кругом еще льется кровь...
Забросили бандиты свои сады. Когда-то вот этот с кровожадным взглядом всадник любовно сажал вишенки, теперь он скачет мимо своего сада, даже не оглянувшись, - торопится за своим бандитским отрядом.
Куда ты скачешь, неуклюжий всадник? Остановись, войди в свой сад, забудь о кровавых помыслах, посмотри на невестинский наряд вишен, приветливо покачивающих тонкими веточками, прислушайся, как усердно трудятся пчелы, собирая тебе мед.
Брось, всадник, кровавое дело, возьми лопату, выруби бурьян, что разросся у тебя в саду, возьми лукошко и посей на своей полоске хлеб тебя ждет, испаряя влагу, жадная, голодная земля.
Но не внемлет всадник голосу рассудка, скачет и скачет как угорелый. Скачет к своей погибели...
3
По Карай-Салтыкам метались антоновцы, развозя по полкам распоряжения оперштаба. Только что кончился митинг, на котором Антонов объявил южный угол Кирсановского уезда (пойму реки Вороны) "демократической республикой" и объявил решение главоперштаба "республики" о мобилизации в "армию" "Союза трудового крестьянства" всех мужчин от двадцати до сорока лет.
На митинг были согнаны все жители Карай-Салтыков, Карай-Пущина и Балыклея. Люди молча стояли, выслушивая речи Плужникова и Антонова, и так же молча расходились, чувствуя, что не от добра объявил атаман мобилизацию.
Метались по селу всадники, шушукались по углам бабы, а Антонов сидел в саду Семенова под большой белой вишней, в деревянном резном кресле, и невнимательно слушал Плужникова, нервно комкая в руках газету.
