Она не окончила фразы, так как в кабинете появился Аким с кофеем, который он и поставил на стол.
Надежда Александровна отошла от Бежецкого и присела к столу.
Аким не уходил. Он остановился у притолоки, молча улыбался и покачивал головой.
- Эх! - укоризненно произнес он наконец.
- Что тебе надо? Чего ты выпучил бельмы? Пьяница! - обернулся Владимир Николаевич.
- А то и надо! - передразнил его тот.
- Хорошенько его, барышня, - обратился он к Крюковской, - а то у барина глаза-то больно завидущи. Чтобы эта тут вертихвостка, с позволения сказать, не шлялась.
Надежда Александровна улыбнулась.
- Бесстыдники! Право бесстыдники? - добавил Аким уже по адресу Бежецкого. - Ишь какая у нас с вами краля, а вам все мало.
Он мотнул головой в сторону Крюковской.
- Молчи ты, пьяная физиономия! - засмеялся Владимир Николаевич. - Что это ты врешь? Ступай вон, старая бесхвостая сова.
- Я и пойду. Чего вы ругаетесь-то! Опять за сову принялись. Это за то, что я правду сказал. Спасибо, всегда так надо. Ступай, мол, старый пес, вон. Вас же жалеючи говорю. Что? Аль опять захотелось по старому, бабе в лапы попасть. Опять пойдет, как бабье одолеет: Аким, Аким, денег надо, а я вот тогда и не пойду искать и не пойду...
- Да оставь, старый черт! Не ворчи. Убирайся вон.
- Всегда так, как начнешь правду говорить, все вон да вон, продолжал говорить Аким, уходя из кабинета.
- Видишь, я права, - с жаром начала Надежда Александровна. - Я при Акиме сдержалась, но теперь прямо скажу, что этого выносить не стану и при себе терпеть другую женщину не буду. Я тебе не жена и терпеть не обязана. Если ты осмелишься и я замечу - сейчас же брошу тебя. Что это за бесстыдство! Но помни, я тебе еще и отомщу за себя. Жестоко отомщу!
В тоне ее голоса звучала решимость.
Владимир Николаевич, видимо, струсил.
Он подошел к ней и начал ее успокаивать, стараясь с деланной улыбкой заглянуть ей в лицо.
- Ну, полно верить этому дураку, Надя, - поцеловал он несколько раз ее руку.
Она не отнимала руки, но молчала.
- Пожалуйста, не сердись. У меня к Щепетович еще не может быть никакого чувства. Я ее в первый раз и увидал сегодня.
- Знаем мы "в первый раз", - вскинула она на него глаза. - Уж ты мне тоже, пожалуйста, розовый вуаль на глаза не надевай, я и так умею различать предметы. Знаю твой вкус: пришел, увидел, победил. И чем скорее и новее - тем милее и вкуснее. Настоящий гастроном в этом отношении: непременно переменное кушанье надобно. А Щепетович, я знаю давно, какая она птица. У Наташи Лососининой отбила мужа, он даже ей в то время нужен не был, другой был при ней, так только, чтобы отбить.
- Удивительно у вас, у женщин, в этом отношении феодальные закостенелые понятия, эгоизм какой-то, - отвечал он со смехом и начал ходить по кабинету. - Почему непременно, если любишь женщину, надо отказаться от жизни и не сметь подумать о другой женщине? Отчего не пользоваться и не наслаждаться всем, что встречается на пути хорошего? Приятнее, веселее бы всем жилось. Зачем друг друга стеснять и лишать свободы? И мужчины, и женщины - живые организмы, живущие своей жизнью, а не вещи, которые могут быть чьей-нибудь собственностью. Нам, детям девятнадцатого века, крепостничества не надо и мы его не терпим, во всем должна быть свобода - это знамение времени.
Он остановился перевести дух.
Она задумчиво глядела на него.
- Да и, вообще, мне кажется, - продолжал он, - притворяться и лгать в этом отношении очень гадко; я этого не могу. Чем я виноват, что меня прежде влекло, а теперь влечение прошло? Влечение и хорошо только тогда, когда естественно, да иначе оно и не может существовать, его вызвать насильно нельзя. Ну скажи, по совести, что в таком положении делать? Как тут быть?
Он остановился перед ней и глядел вопросительно.
- В теории, пожалуй, я с тобой согласна, - медленно начала она, притворяться и лгать гадко, и насильно мил не будешь. Ты спрашиваешь меня, как тут быть? Я тебе ответить на это не сумею, сама в тупик становлюсь. Я чувствовать так не умею и для меня это непонятно.
Она провела рукой по лбу, как бы сдерживая наплыв мыслей.
- Только... если бы это случилось... Тяжело думать, - с расстановкой добавила она после некоторого молчания.
В голосе ее слышались ноты безысходной грусти.
Он тоже казался сосредоточенным.
- Да. Это не разгаданная загадка и не думаю, чтобы кто-нибудь разгадал ее непогрешимо верно, - серьезно сказал он.
Воцарилось молчание.
Она сидела, бессознательно глядя в пространство.
Он продолжал нервно ходить взад и вперед по кабинету.
- А потому и будем жить, пока живется, - начал он первый, подходя к ней и целуя ее в голову. - Ну, что задумываться! Перестань. Улыбнись.
Она горько улыбнулась.
- Вот так-то лучше, - он снова поцеловал ее.
Она схватила его за руку.
- Ах, Володя, иногда мне кажется, что я счастлива, близка к твоей душе, а порой я с ужасом убеждаюсь, что между нами есть что-то недоговоренное, что мы далеки и не понимаем друг друга.
- Надя, Надюша моя, я бы рад душой сам, если бы мог перемениться, но сорокалетнее дерево, если оно росло криво, перегнуть и выпрямить невозможно, а потому и мне изменяться трудно. Люби меня такого, какой я есть, а сделать меня нравственным вряд ли тебе удастся. Слишком поздно мы встретились с тобой, и ты напрасно взялась за это.
Он снова уселся в кресло.
- А как бы мы могли быть счастливы, - мечтательно, почти шепотом начала она, - каждая мысль пополам, - полным человеческим, сознательным счастьем.
Она смолкла на мгновение.
- А такого счастия, что у нас счастьем называется, я никогда не хотела и теперь не хочу, - вдруг возвысила она голос. - Живут люди в одном доме, носят одно и тоже имя, едят из одной миски... и довольствуются... А что они нравственно далеки друг от друга, что ничего общего в мыслях нет, об этом и не заботятся... На мой взгляд, это не счастье. Вот почему я не хотела быть твоей женой. Боялась этого общего места, этой рутины. Хотелось другого счастья, основанного на взаимном доверии, чтобы на самом деле было "одно тело и одна душа", а не врозь душой, и это могло бы быть так.
Она порывисто встала, подошла к нему, обвила руками его голову и, целуя ее, прижимала к своей груди.
Он молча позволил ласкать себя.
- Не разменивайся ты только на мелочи. Я знаю, какая это умная и золотая головка, только вот сверху много мусору накопилось. Я бы хотела смахнуть этот мусор, чтобы золото было виднее.
- А если во мне нет этого золота, о котором ты мечтаешь, - поднял он на нее грустный взгляд. - Нет его и нет. Я сам чувствую, что нет. И зачем, право, ты меня всегда растревожишь, душу мне только взволнуешь, а толку из этого никакого ни для меня, ни для тебя. Все опять по-старому пойдет. Во мне для этого переворота чего-то нет, недостает.
Она продолжала нежно смотреть на него.
Он раздражительно освободил голову из ее рук.
- Ты вечно только расстроишь меня, заставишь размышлять... Отойди, Надя, сядь. Кто-нибудь может войти, неловко...
- Почему это неловко, - уставилась она на него, не двигаясь с места. - Ведь все равно, все знают наши отношения. Я не знаю, право, ты точно стыдишься их. Я иначе чувствую и понимаю. Готова не только здесь, в твоей квартире, сказать, что я люблю тебя, но на площади, перед всем народом, объявить, что я твоя. Нисколько не стыжусь, так сильно, искренно это чувство во мне. Я даже не понимаю, чего я тут должна стыдиться? Что мы не венчаны еще, так ведь это только форма. Мне кажется, что я скорее бы постыдилась сказать, если бы была твоей женой и не любила: тогда бы солгала и стыд действительно бы покрыл лицо краской. Отчего в нас такая разница понятий? Ты меня меньше любишь, вот что...
Он быстро встал с кресла.
- Ну, поехала... - сделал он нетерпеливый жест рукой. - Слава Богу, открыла: "меньше любишь". Вечный анализ! Это скучно, Надя!
В передней послышался звонок.
- Вот всегда так кончается, - с досадой сказала Надежда Александровна, опускаясь в кресло, - и непременно кто-нибудь да помешает. Нельзя даже выяснить наших отношений. Хоть бы поехать куда-нибудь вместе.
В дверях кабинета появился Аким.
- Господин Коган пожаловали, - ухмыльнулся он, - принимать прикажете, али нет?
- Конечно, принять, - заторопился Бежецкий и быстро ушел в спальню, откуда через несколько минут вышел в сюртуке. Аким продолжал стоять у притолоки двери.
- Что ж ты здесь торчишь? Проси! - крикнул на него Владимир Николаевич.
- Что твердить-то уж, слышали. Пущу! - ворча по обыкновению себе под нос, удалился старик.
X. Банкир
Исаак Соломонович Коган был тот самый петербургский банкир и богач, который пользовался большим влиянием в "обществе поощрения искусств" и служил вместе с Дюшар для Владимира Николаевича сильной поддержкой в этом обществе.
Он был совершеннейший тип разбогатевшего жида, променявшего свой прародительский засаленный лапсердак на изящный костюм от модного портного и увешавшего себя золотом и бриллиантами, но и в этом модном костюме и богатых украшениях он все же остался тем же сальным жидом, с нахально-самодовольной улыбкой на лоснящемся лице, обрамленном клинообразный классической "израильской" бородкой, в черных волосах которой, как и в тщательно зачесанных за уши жидких пейсах, проглядывала седина.
