13 марта. Понедельник. Я встал очень рано и уже в 8 ч. утра вышел из дома, предполагая дойти до вокзала пешком, т. к. после вчерашнего социалистического праздника не рассчитывал на движение трамваев ранним утром. До Лубянской площади пришлось действительно идти пешком. Ехали в вагоне с С. И. Соболевским, беседуя о событиях, об университетских делах. Я высказывал ту мысль, что теперь во власти факультета и Совета – ошельмовать каждого из нас, забаллотировав его при переизбрании, раз поставлен вопрос об очищении Университета от неморальных элементов. Беседовали о событиях с сидевшей против нас дамой.
То, что я нашел в Академии, превзошло всяческие ожидания. Я, заходив в гостиницу, несколько запоздал к началу заседания Совета. Когда я вошел в гостиную ректора [епископа Волоколамского Феодора (Поздеевского)], где уже все сидели в обычном порядке, я увидел за столиком секретаря вместе с Н. Д. Всехсвятским, сидящего черненького господина невысокого роста, и подумал, что Н. Д. [Всехсвятский] пригласил кого-нибудь себе в помощники ввиду продолжительности заседания. Ректор, поздоровавшись со мной, продолжал речь, начатую до моего прихода, что он признает ревизию незаконной, что по уставу ревизию назначает Синод, что Академии обер-прокурору не подчинены, что вчера произошла скандальная сцена, когда ревизор ревизовал кухню и выражал удивление, почему ректору отпускается 15 булок, а студенты, служители и повар при этом гоготали: мало ли что он берет 15 булок, что ж из этого, если он их оплачивает. Ректор стал предлагать Совету высказаться, считает ли он ревизию законной. Вдруг при этих словах маленький черненький человек, сидевший за секретарским столиком, прервал ректора словами: «Довольно! Я должен прервать Ваше преосвященство. Я являюсь здесь по поручению обер-прокурора, члена Временного правительства80, которому все обязаны повиноваться!» Эти слова были выкрикнуты звонким металлическим тенором. Я понял, что это и есть ревизор. С. И. Соболевский говорил мне по дороге, что ревизовать Академию назначен Тесленко; я подумал, что это и есть адвокат Тесленко, но выговор на «о» и произношение «своёй», «моёй» напоминали что-то академическое.
Оказалось, что это профессор Духовной Петроградской академии Титлинов. Он произнес приветственную речь к корпорации Академии о падении старого режима, который не вернется, о новой России, о свободной церкви и т. д. Затем объявил, что это не Совет, а созванное им собрание корпорации, и что тут ректор не председатель, а такой же член, как и другие. Затем он спросил ректора, подчиняется ли он власти обер-прокурора, на что ректор отвечал, что он повинуется только Синоду. Вопрос был предложен несколько раз. Ректору, после того как он заявил, что считает ревизию незаконной, следовало бы уйти, но он остался. Началось тягостное расследование дела В. П. Виноградова, разбор пространного доноса ректора, который он уже читал в Совете осенью, и опрос ректора и членов корпорации по отдельным пунктам этого произведения. Зрелище было тяжелое; положение ректора униженное. Многие показывали против него. Был изобличен священник Гумилевский в том, что, как он признался «по иерейской совести», он был в раздражении против В. П. Виноградова81 и потому дал такой резкий отзыв. Ревизор обращался к ректору с вопросами в бичующей форме: «Что вы скажете, Ваше преосвященство, по поводу этой части вашего доноса или этой вашей клеветы и т. д.». Ректор давал ответы иногда прямые, иногда уклончивые, иногда отказывался отвечать, сидел на диване, как затравленный зверь. Возникли пререкания по поводу журнальной записи лекций В. П. Виноградова, которую потребовал ревизор для расследования того пункта доноса, что Виноградов читал все протестантские и католические учения и обращался к текущей предосудительной литературе вроде Арцыбашева и проч. Ректор отказался выдать эту журнальную запись, ссылаясь на то, что она нужна ему для самозащиты. Ревизор настаивал на своем; наконец ректор согласился выдать ее под расписку и принес ее, но, однако, никакой расписки не дал. Все это продолжалось с 12 до 5 час. Мы страшно устали. Я был потрясен всем происшедшим. В 7 часов вечера назначено было продолжение заседания. На этот раз собрались в профессорской комнате и уже в отсутствии ректора, так что расследование остальных дел, имевшихся у ревизора: о степени А. И. Покровскому82, о Громогласове83, – прошло быстро и бледно. Говорились вещи всем давно известные, и ревизия кончилась к 9 часам. Затем Туницкий прочел текст пожеланий от Академии на имя обер-прокурора, предлагая их обсудить сейчас же в присутствии ревизора. Но все были утомлены до крайности и решили отложить обсуждение до завтра. Из Академии я отправился к И. В. Попову, где состоялось собрание группы, которой принадлежала инициатива текста пожеланий. Тут бурные дебаты возбудил вопрос о 1-м пункте: немедленное удаление ректора. Ф. М. Россейкин и я были против этого, предвидя, что на этот пункт не пойдут зависимые от ректора священники и монахи и, таким образом, произойдет раскол. Мы предлагали вместо этого пункт просто о выборном ректоре, оставив в стороне личность. Я вернулся домой в 12-м часу. Так провел я 50-ю годовщину своего рождения. Здравствуй – Старость!
14 марта. Вторник. Утро за преждеосвященной обедней в академической церкви на похоронах Муретова. Студенты прекрасно пели. Не было никаких обычных в этих случаях речей. Видно было, что о покойном мало кто думал. Ректор обедни не служил, но вышел на отпевание. В час дня, опустив М. Д. Муретова в землю, мы собрались в профессорской для подписания протокола вчерашней ревизии. Затем решили собраться в 4 ч. для обсуждения пожеланий. По окончании чтения протокола И. В. Попов сделал ревизору устное заявление о том, что ректор потерял теперь всякий моральный авторитет и дальнейшее пребывание его в Академии невозможно. Вдруг Туницкий, вопреки сделанному постановлению, встал и прочел читанную уже вчера бумагу с пожеланиями, с включением 1-го пункта об удалении ректора. Как только монахи и батюшки это услыхали, тотчас же исчезли из профессорской, подобрав полы ряс, бежали под разными предлогами. Осталась одна наша группа. Туницкому пришлось выслушать немало укоризн. Решено все же было собраться в 4 часа и пригласить всех повесткой. Я обедал у И. В. Попова. Мы оба очень устали и мало разговаривали.
В 4 мы собрались в профессорской: большинство профессоров и доцентов. Много было пустых разговоров о форме обсуждения и решения пунктов пожеланий. Сколько драгоценного времени было потрачено даром. Наконец, решили попробовать приступить к их обсуждению. Все пункты: об автономии, о введении временных правил 1905 г. впредь до выработки нового устава, о возвращении Виноградова и др. – прошли гладко и вызвали только некоторые редакционные поправки. Первый пункт, как и надо было ожидать, вызвал большие дебаты, которые открыл я, сказав, что этот пункт не гармонирует с остальными, т. к. остальные касаются прав, общего устройства Академии в будущем или восстановления нарушенных прав, первый же пункт содержит обвинения известного лица. Заявление о потере ректором морального авторитета уже сделано вчера устно И. В. Поповым, и ректор, конечно, не останется. Наконец, мне казалось некрасивым напасть на ректора теперь, раз мы раньше молчали. Донос на Виноградова для нас не новость. Почему же мы не протестовали раньше? Мои слова привлекли духовенство, которому я бросил мост для присоединения к остальным пунктам. После разных разговоров за и против сошлись на том, чтобы первый пункт в его личной форме устранить, а ввести в 3-й пункт пожелание о немедленном введении временных правил 1905 г. «с выборным новым ректором». На этом сошлись. Для некоторых пункт 1-й был пыткой; особенно страдал друг ректора Д. И. Введенский. Вечер я провел у Туницкого в обществе И. В. Попова и Серебрянского.
15 марта. Среда. Экзамен в Академии по русской истории. Обедал у Россейкина с И. В. Поповым, А. П. Орловым и Туницким. Беседа об академических событиях, но затем общая тема – об искусстве, может ли быть какое-то социал-демократическое искусство? В вагоне по дороге в Москву я в «Русских ведомостях» прочел список профессоров, «подлежащих удалению» из Университета. Сердце у меня опять заныло. Домой добрался уже в 8-м часу вечера. Лиза сообщила мне весть о единогласном сочувственном отношении ко мне в факультете во вторник на совещании факультета. Приехал
Протасов, доцент Академии, за листом с пожеланиями, который хотели вручить мне для отвоза в Москву, но мне его не вручили, т. к. не все подписи были собраны. Устал я ужасно.
16марта. Четверг. Вчера вечером, какя узнал из газет, собирались профессора и приват-доценты, ушедшие в 1911 г., и постановили предъявить Совету Университета условия, на которых они возвратятся: профессора сразу же без выборов занимают те кафедры, на которых они сидели, и Совет уже в таком обновленном составе подвергает баллотировке уволенных профессоров. Совет наш, конечно, пойдет на такие уступки, испытав новое унижение. Мое дело этим осложняется, т. к. откладывается, а мало ли что может за это время произойти? В «Русском слове» даже добавлена подробность: Новгородцев и Кизеветтер, как в свое время избранные, но не получившие утверждения, входят непосредственно без выборов «как единственно законные кандидаты на соответствующие кафедры». Все беды сыплются на меня. Вдруг звонок от А. И. Яковлева с резким упреком, что мы с Ю. В. Готье действовали по отношению к нему не по-товарищески, объявив ему, что, может быть, на следующий год из его семинариев факультет будет оплачивать один. Я всячески старался его успокоить. Вечером было заседание комиссии в ОИДР по присуждению премии Д. И. Иловайского. Я сделал доклад о книге Гневушева. Присудили премию в 1 000 рублей. Иловайский почему-то поднял вопрос об увеличении вознаграждения рецензенту и, несмотря на мое сопротивление, мне присудили вместо 300–800 рублей. Разговоры о текущих событиях и страх за грядущее русской земли. После заседания я заходил к Яковлеву и, кажется, его успокоил.
