А потому заключение наше оказалось менее томительным, чем этого желало бы тюремное начальство. Мы с большим интересом прослушали обстоятельный доклад инженера, специалиста по "ракетной проблеме", ученика Циолковского. Организатор русского павильона на парижской выставке очень живо рассказал нам и об этом павильоне, и обо всей выставке. "Артист эстрады" развлекал нас сценками и скетчами. Между прочим, рассказал нам, в виде характерного анекдота, за какой анекдот сам он попал в тюрьму. Сам еврей, попал он прямо с эстрады в Бутырку за антисемитизм, проявившийся в следующем, рассказанном им со сцены невинном диалоге еврея с русским:
- У вам грязь на спине!
- Не "у вам", а "у вас".
- У мене?!
- Не "у мене", а "у меня".
- Ну, я же и говору, что у вам!
Диалог продолжался в таком же роде, и еврей между прочим объяснял русскому, что обозначают известные сокращения - ЧК и ЦК: - "ЧК - это Чентральный Комитет, а ЦК - это Црезвыцайная Комиссия"... За эту антисемитскую агитацию, а {368} попутно и за насмешку над "Црезвыцайной Комиссией" бедный "артист эстрады" уже третий месяц сидел в Бутырке и его следовательница находила, что дело это "очень серьезное", стараясь кроме статьи за "контрреволюционную агитацию" "пришить" ему еще и другие параграфы...
Да, дело его вела следовательница - и это в первый раз столкнулся я с таким фактом среди сотен рассказов о допросах. "Следовательница" - этот сочный фрукт революции достался НКВД по наследству еще от ГПУ и ЧК. В начале деятельности Чеки славилась женщина-провокаторша и следовательница-садистка Денисевич. В первых легионах Чеки восседала беглая политическая каторжанка, а потом левая эсерка Биценко. Несколько позднее террорист и бывший левый эсер Блюмкин (убийца Мирбаха), ставший позднее агентом Чеки, был подведен под расстрел своей молодой женой, оказавшейся подосланной к нему следовательницей-чекисткой.
Мне только два раза пришлось мимолетно встретиться лицом к лицу с этими выродками рода женского: один раз - когда меня в мае 1933 года ночью везли следователи - гепеушники из Бутырки на Лубянку; в их числе была и молодая следовательница - чекистка. Во второй раз - несколькими месяцами позднее - я встретился с такой же молодой следовательницей в комендатуре Новосибирского ГПУ. Оба раза это были изящные молодые женщины, с маникюром, в прекрасных туалетах, с модно перекрашенными волосами. "Артисту эстрады" пришлось столкнуться с этим типом вплотную, дело его вела именно такая изящная молодая женщина, "модель от Пакена", как он ее именовал. Он был совершенно ошарашен, когда на первом же допросе из уст этой изящной и изысканной "модели от Пакена" полилась такая отборная и изысканная ругань, какую бывалый артист не слыхивал даже от матросов, особенно славившихся фиоритурами многоэтажных и хитрозакрученных непечатных ругательств. Облив его {369} этими каскадами, "модель от Пакена" закончила угрозой:
- Погоди, я тебя законопачу в такой лагерь, что ты там десять лет ни одной женщины не увидишь!
При этом она, вместо слова "женщина", воспользовалась такой реторической фигурой, которая в учебниках словесности именуется фигурой pars pro toto.
Артист эстрады сказал ей:
- Гражданка следовательница, - преклоняюсь: вы артистка в своем роде...
Интересно было бы знать - имеют ли эти выродки рода женского семью, детей, мать? Бывают ли сами они матерями? Или слово "мать" доступно им только в трехэтажных ругательствах?
Но я уклонился в сторону от рассказа о нашем "Клубе культпросветам и поочередных наших докладов и рассказов в нем. Когда очередь дошла до меня, то, по желанию большинства членов клуба и для поддержания настроения, я подробно рассказал о бегстве Бенвенутто Челлини из римской башни Св. Ангела и о не менее фантастическом бегстве Казановы из венецианской свинцовой тюрьмы Пиомби. Устроить побег из Бутырки или Лубянки было бы, конечно, гораздо фантастичнее. Иногда после доклада или рассказа раздавался чей-нибудь голос:
- Господа члены клуба, а не пора ли спать? Ведь уже, надо думать, ночь! А другие голоса возражали:
- Что вы, что вы! Да, вероятно, еще и до вечера не дошло!
Мы совершенно заблудились во времени: спали днем, разговаривали ночью, думая, что это день. Очень удивились, когда загремела форточка утром 8-го ноября: мы как раз собирались в это время "ложиться спать". Кстати сказать лечь спать можно было бы, места хватило бы, но ни у кого {370} нехватило решимости всем телом погрузиться в липкую грязь.
Так прошли сутки. И вторые сутки. Утром 9-го ноября нам выдали обычный наш суточный рацион из хлеба и кипятка.
Странное дело, есть не очень хотелось. Я вспомнил свою пятисуточную вагонную голодовку двадцатью годами раньше и находил, что "ГПУ-Коминтерн" прав: можно и двадцать суток выдержать такой режим, ведь он выдержал же! Сколько-то еще нам придется выдержать? Уже двое с половиною суток продолжались наши грязевые ванны в подвале.
Мы потом сравнивали наше подвальное наказание с положением тех товарищей, которые попали в чистые и слишком светлые настоящие карцеры - и находили, что нам очень повезло. Правда, сидели мы в грязи - но в блаженной тиши, без рези в глазах; сидели в жиже - но без неумолчного шума вентилятора; сидели в жиже, но в сравнительном тепле, когда подвал нашими телами обогрелся, и без пронизывающей струи холодного вентиляционного воздуха; сидели во тьме и грязи - но большой компанией, целым "Клубом культпросветчиков", и интересно провели время. И настоящие "карцерники" нам завидовали: вот как всё относительно на белом свете!
Только что мы утром 9-го ноября покончили с хлебом и кипятком, как дверь открылась, нам предложили выйти, одеться и взять свои вещи. Двое с половиною суток сидели мы в грязевой ванне - и зато в каком же виде вышли! Пришлось одевать платье на липкое от грязи тело и белье, сапоги не налезали на облепленные глиной пудовые носки; руки и даже лица наши были черны, как у трубочистов только не от сажи, а от грязи. На дворе нас ослепило небо восходящего солнца, третьи сутки пребывали мы во тьме. Нас выстроили попарно и повели, - но куда же поведут нас, таких с головы и до ног облепленных грязью? Нас повели - прямым путем в баню.
{371} Не нахожу слов, чтобы выразить, каким наслаждением была для нас эта баня! Таким же, как полгода тому назад баня после пытки в собачьей пещере. Нам выдали по двойной порции мыла - одним кусочком мы не отмылись бы - и сообщили, что дают нам двойное время на стирку и на мытье. В обширной светлой и жаркой бане, вмещавшей полтораста человек, наша горсточка в пятнадцать грязных с головы до ног карцерников совершенно распылилась. Мы наслаждались безмерно, мылись бесконечно, стирали белье в десяти водах - и все-таки не отстирали. После этого мое белье, бывшее лохмотьями, превратилось уже окончательно в тряпки.
Совершив весь банный обряд, мы попарно двинулись - куда? Неужели каждый в прежнюю свою камеру? Нет, начальство решило изолировать культ-просветную заразу и всем карцерникам отвело отдельную камеру. Нас привели на третий этаж, в камеру No 113, совершенно пустую. Мы расположились в ней по-барски (но - по стажу), заняв лучшие места. Вслед за нами стали приводить и других карцерников, кого из таких же подвалов, а значит и прошедших через баню, кого и из отдельных карцеров, где они сидели подвое. Им бани не предоставили. Понемногу набралось нас 60 человек - весь "культпросвет" тюрьмы, и с этих пор мы были строго изолированы от всех других камер.
Я пробыл после этого в Бутырке еще почти пять месяцев - и за все это время в нашу камеру не ввели ни одного новичка, ни одной "газеты", ни одного из других камер, и число наше всё таяло и таяло, так что ко дню моего прощания с Бутыркой в нашей камере "карцерников" (так называли нас в тюрьме) нас оставалось только 18 "закоренелых преступников"...
Так отпраздновал я дни 7-8 ноября 1938 года, осенний пролетарский праздник воспоминаний о бедствиях претерпленных, так чествование мое в третий раз дошло до своей кульминационной точки. И это {372} при том "полном уважении", какое питал ко мне следователь лейтенант Шепталов... Оно и понятно: "хоть будь ты раз-Брюллов, а я все-таки твой начальник, и стало быть что захочу, то с тобой и сделаю"...
Впрочем лейтенант Шепталов был тут не при чем: на этот раз так чествовало меня тюремное начальство.
XVI.
"Клуб культпросвета" - так стали мы называть и нашу камеру
No 113 - зажил обычной тюремной жизнью. Ввиду перенасыщенности клуба всякими докладчиками и лекторами, время в нем проходило быстро: лекции, рассказы, доклады, следовали "конвейером", и мы теперь не так уже опасались всевидящего ока - "глазка": что могли с нами, "карцерниками", поделать? Кроме того, мы были уверены, что среди нас нет больше "куриц".
И еще одним отличались последние месяцы 1938 года. Не имея под руками материалов, не могу точно установить, когда именно закатилась звезда расстрелянного или попавшего в сумасшедший дом Ежова. По-видимому, это произошло осенью 1938 года. Тюрьма стала это ощущать по одному признаку: прекратились резиновые допросы, физические аргументы стали редкими, а потом и крайне редкими; с начала 1939 года прекратились и они. Люди шли на допросы без перекошенных лиц и возвращались с допросов бодро. Это сразу же сказалось на эпидемии отказов от прежних вынужденных "сознаний": по пятницам десятками посыпались заявления о том, что нижеподписавшийся, вынужденный "сознаться" вследствие таких-то и таких-то истязаний, берет теперь свое сознание обратно и требует начала нового следствия, а о преступных действиях следователя сим доводит до сведения прокуратуры. Заявления эти попадали, конечно, в руки тех же самых следователей, но {373} последние принуждены были теперь давать им ход - начинать новое следствие; при этом дело чаще всего передавалось и новому следователю. Камера повеселела и приободрилась; к тому же и камера снова попалась светлая, солнечная, веселая, "с видом на Москву".
