- Ну-тка, бит будешь, Аким!
Стремянный погладил коня по холке, отвел на конюшню, а Андрей Александрович мысленно продолжил разговор с митрополитом:
«Великий князь Владимирский не токмо за удел свой в ответе, но и за всю землю русскую…»
А владыка в ответ:
«Почто же ты с удельными князьями враждуешь? »
«Не я, отче, они меня не чтут. Великий князь, да не вместо отца им…»
«Так что же ты о том не думал, когда с великим князем Дмитрием враждовал?..»
Из поварни выплыла дебелая стряпуха, проворковала:
- Время, князь-батюшка, трапезовать.
- Чем потчевать намерилась?
- Да уж постаралась, князь-батюшка. Ушицу стер-ляжью сготовила да ножку баранью в тесте запекла.
- Ну тогда веди к столу.
Еще раз окинув острым взглядом подворье, великий князь направился в трапезную.
* * *
Еще Александр Невский обратил внимание на пользу почтовых станций, задуманных Берке-ханом. Ямы, как звали их ордынцы, сначала появились на пути из Орды, но вскоре заглохли. Александр Ярославич велел поставить ямы на дороге от Новгорода до Владимира. Но на тех первых почтовых станциях никто лошадей не менял и на постой не останавливался. Ханские люди ездили отрядами, княжеские гонцы либо какое посольство обходились своими конями. И почтовые ямы, не успев возникнуть, исчезли. Потребуется сотня лет, чтобы на Руси начали действовать почтовые станции.
На одной из заброшенных ям между Тверью и Переяславлем рядом с переправой через Волгу поселилась ватага Сорвиголова.
Прошлым летом наскочили на нее дружинники и порубили ватажников, всего-то и уцелело - сам атаман Сорвиголов, Ванька Каин и Бирюк.
В покосившейся от времени избе горели в печи дрова и дым по-черному вытягивало через крышу. Ватажники ждали возвращения Каина. Пятый день, как ушел он в поисках съестного. Еда у ватажников закончилась, силки зверь обходил стороной. Сорвиголов предлагал идти на Москву, где известно потайное жилье, а Бирюк звал в Тверь. Ватажники обросли, давно не мылись и не стирали. В избе студено, хоть и топилась печь. Ветер врывался в один угол, вылетал в другой…
- От голода в брюхе урчит, - плакался Бирюк, мужик тщедушный, гнилозубый. - Пропал Ванька.
- Каин из всех бед вывернется, - оборвал ватажника Сорвиголов. - Авось притащит хлеба.
И потёр глаза: дым разъедал.
Бирюк поднялся, кинул в огонь поленья.
- Эк завел ты нас куда, - буркнул он.
- Благо, что живыми ушли, - почесал кудлатую бороду Сорвиголов. - Ничё, в Москве отпаримся и насытимся.
- Там нас каждая собака знает, схватят - в порубе сгноят.
- Здесь от голода сдохнем…
Смеркалось, когда в избу ворвался Каин, заорал:
- Деревню сыскал! Неподалеку!
- Велика ль?
- В землянках живут.
- Сколь мужиков? - Глаза у Сорвиголова заблестели.
- Пятерых видел.
- Все, други. Тут зимуем, завтра за добычей тронемся…
* * *
Не ожидал Захар таких гостей. В лесу с мужиками в тот день был, а когда вернулся, староста рассказал, что приходили разбойники, муку унесли и куль с солониной да ещё насмехались: у вас-де много, всем достанется…
Ночью Захар не спал, точил топор, бормотал, а едва рассвет тронул небо, растолкал сыновей.
Шли по следу на снегу и, когда морозное солнце край показало, увидели избу.
- Тут ждите, - буркнул Захар и шагнул в дверь. Перегрузившись сытной едой, спал Сорвиголов, спал Бирюк, и только не было в избе Ваньки Каина. У Захара злость взыграла - истинные волки в овчарне…
Сыновья дожидались недолго. Выбрался Захар из избы, снегом топор отер, перекрестился:
- Не чини смерду обиды, не для того от боярина уходили, чтоб разбойников кормить…
Уходили, дверь в избу открытой бросили. Захар сказал:
- Зверь дикий докончит.
* * *
- На русской кровушке земля русская стоит, - говорил Захар, - потом смерда пашня полита. Без воина и ратая нет Руси.
Старый смерд с меньшим сыном подсекали и валили деревья, вырубали кустарники, а весной выжгут - и вот оно, новое поле. Сколько таких полян подготовил Захар, и родились на них хлеба, кормившие русского человека…
Это был удел Захаровых деда и отца. Он помнил их. Когда вымахивали топорами, парнишка Захар складывал хворост в кучи, а став постарше, брался за топор, за ручки сохи.
Слова, какие Захар говорил сыновьям, он слышал от деда и отца. Настанет час, когда его, Захара, дети скажут их своим сыновьям и внукам.;.
Тяжелый топор оставлял глубокие зарубки, и белесые щепки покрывали снег. Треск рухнувших деревьев разносился далеко по лесу.
Несмотря на мороз, Захару было жарко. Он давно скинул тулуп, остался в рубахе навыпуск.
- Поспешаем, Онуфрий. - Захар отер пот с лица. - Еще пару сосен свалим и домой… А что, сыне, на будущий Покров оженим тебя, пожил бобылем!
Онуфрий отмолчался, а Захар уже о другом заговорил:
- К весне венцы под избы свяжем, а отсеемся - ставить начнем. Нам одной мало, мы две срубим…
Но Онуфрий слушал отца вполуха, он о суженой думал. Она ему давно известна, старосты дочь… Будет у Онуфрия своя изба, а в ней детишки, да не два, как у брата, а пять-шесть, и мальчишки - его, Онуфрия, подсобники…
* * *
Земляной вал, опоясавший Московский посад, порос колючим терновником и сорным сухостоем. Зимний ветер согнал с вала снег, оголил веками слеживавшуюся землю.
На вал взбежал заяц, сел на задние лапки, посмотрел раскосыми глазками на человеческие жилища, на подъезжавшего к воротам всадника, но не это вспугнуло его, а лай собак. Заяц кубарем скатился в ров и, перемахнув, умчался к лесу, оставляя на снегу хитрые петли.
Земляной вал - первый защитный пояс Москвы. У ворот несли дозорную службу караульные. Поочередно они отогревались в деревянной будке.
Хоть и мала Москва, да через нее торговые пути проходят из Новгорода, Киева, Владимира и даже с Белоозера. Русские и заморские торговые гости Москву не минуют. Явятся из германских либо греческих земель и дивятся, отчего Москва деревянная: Кремль бревенчатый, княжьи и боярские палаты из бревен и теса, даже храмы рубленые.
Проехав ряд кузниц, что у самых ворот, Даниил Александрович чуть придержал коня. Кузницы приземистые, в землю вросли, в открытые двери окалиной тянет, огненными глазницами светят горны, чмокают мехи и стучат молоты по наковальне.
Выбравшись за ворота Земляного города, князь пустил коня в рысь. Дышалось легко, и будто не было ночного удушья. Последний год Даниил Александрович чувствовал, как болезнь одолевает его. Особенно замечал это к утру. Когда начинался приступ, князь садился на край постели, опускал ноги на медвежью полость и жадно глотал воздух открытым ртом, подобно рыбе, выброшенной на берег. Сидел, пока удушье не проходило, и только потом снова умащивался, клал голову высоко на подушку, но сна уже не было. Тогда Даниил Александрович принимался ворошить всю свою жизнь. Она пронеслась стремительно, и князь думал, он исполнил не все, что замышлял. Многое оставит довершить сыновьям Юрию и Ивану.
Память повернула к тому скорбному дню, когда он, Даниил, приехал в Переяславль-Залесский на похороны Апраксин. Андрей еще не появился. Ждали.
Дмитрий, великий князь, сидел в трапезной в окружении ближних бояр. На Даниила глядели глубоко запавшие, скорбные глаза. И ни слезинки. Сказал, словно выдавил:
«Вот, Даниил, не стало Апраксин. Ответь, зачем мне теперь жить? Одна она меня понимала».
«Брате, великий князь, слова твои в горести обронены. Сын у тебя, Иван, мы с тобой, князья удельные».
«Сын, сказываешь, Иван? Люблю его. Да как удел ему, бездетному, болезненному, передам? А назови мне, Даниил, князей удельных, какие со мной заедино. Одно-два имени - и на том спасибо. Андрей Городецкий, хоть и кровь у нас единая, смерти моей выжидает, чтоб самому на великом столе Владимирском умоститься…»
Вздохнул:
- Что было, то было…
Имелась у Даниила Александровича мечта, и ее он намеревался исполнить - забрать у смоленского князя Можайск. Московский князь искал для того удачного момента. Казалось, ждать осталось недолго. На Смоленское княжество Литва зарится, и тогда Святославу Глебовичу будет не до Можайска.
Позади Даниила Александровича рысил Олекса. Князю нравился этот расторопный гридин. Вспомнил, как встретил его с гусляром Фомой. Будь жив старец, поди, не узнал бы.
Даниил Александрович придержал коня, спросил у Олексы:
- Что, гридин, хорошие пироги печет твоя жена? - и улыбнулся в бороду.
- Отведай, князь, и сам суди.
- А мы ныне завернем к тебе, я и угощусь…
По накатанной санной дороге, которая вела Торговым спуском к закованной в лед Москве-реке, пританцовывая, весело шагал Ванька Каин. В ту ночь, когда Захар покончил с Сорвиголовой и Бирюком, он, Ванька, объевшись вечером, страдал животом и отсиживался за ближними кустами.
