Некая очаровательная маска на балу останавливает ухаживания Александра вопросом: "Уж не принимаете ли вы меня за завоеванную провинцию?"
Мария Луиза разрыдалась, случайно найдя среди своих вещей портрет Нап… тьфу, Буонапарте.
На ужине у графа Карла Зичи Александр и графиня Врбна поспорили о том, кому требуется больше времени для одевания — мужчине или женщине. Заключив пари, они разошлись в разные комнаты для переодевания. Отгадайте, кто выиграл пари? Графиня Врбна.
Князь Меттерних встает в десять часов утра и отправляется вздыхать в гостиную герцогини Саган. Задержаться у остроумной женщины разве значит потерять время? Кстати, герцогине надоело выплачивать ренту своим бывшим мужьям ("Мужья, мужья… Сколько их было…"); она заявляет, что мужья разоряют ее и что она больше не попадется на эту удочку. На днях она спросила Александра о судьбе ее владений в России. Царь отвечал, что она может ни о чем не беспокоиться, если порвет с Меттернихом, что герцогиня со вздохом и сделала.
Александр и Гарденберг (оба тугие на ухо), чтобы не кричать на людях, отправились искать уединенную комнату и нашли приют в спальне княгини Багратион, "обнаженного ангела", как ее называют за чересчур смелое декольте.
На одном балу прусский король появился в гусарской форме, чем чрезвычайно огорчил Александра, у него в Вене нет хорошего гусарского мундира, и за ним немедленно послан курьер в Петербург.
Княгиня Эстергази в тот день, когда ее муж был на охоте, получила от царя записку, что он проведет этот вечер у нее. Она послала ему список дам, попросив вычеркнуть тех, кого бы он не хотел у нее встретить. Александр вычеркнул из списка всех, кроме нее!
Принц Вюртембергский, получивший согласие Александра на брак с его сестрой, великой княгиней Екатериной Павловной, едва не расстроил свадьбу неуместным замечанием. Когда за обедом у царя речь зашла о Фридрихе Великом, принц заявил, что порицает этого государя за то, что "по его примеру все государи Европы сделались фельдфебелями". Сын Павла надулся и перестал оказывать жениху знаки расположения.
Царь назначил ежегодную пенсию в 300 флоринов шарманщику, который выучил скворца говорить: "Виват, Александр!"
Наступил ноябрь, а о формальном открытии конгресса еще не могло быть и речи. Александр отправился в путешествие по Венгрии. По его возвращении предварительные совещания возобновились — все такие же утомительные и бесплодные. Александр, выведенный из терпения, предложил Фридриху Вильгельму ввести прусские войска в Саксонию.
Вступление пруссаков в Саксонию вызвало всеобщий взрыв негодования. Немцы кричали, что это еще более возмутительная узурпация, чем все узурпации Наполеона. Волнение достигло апогея, когда из Варшавы было получено воззвание великого князя Константина к полякам, призывавшее их сплотиться под старым знаменем Польши для защиты своих прав, находящихся под угрозой. Англичане и австрийцы уже начали подсчитывать свои силы. Они могли выставить 350 тысяч человек, Россия — столько же, но 130 тысяч французов, о которых все время говорил Талейран, как будто решали вопрос в пользу войны. Александр же пугал противников Наполеоном: "Если меня принудят к войне, я спущу на них с цепи чудовище". Князь Адам удивлялся: "Император продолжает держаться своего намерения; его твердость и непоколебимость относительно Польши служат для меня предметом удивления и уважения. Все кабинеты против него; никто не говорит нам доброго слова, не помогает нам искренне. Здешние русские тоже страшно негодуют и не извиняют императора; этот хор из своих и чужих голосов старается перекричать один другого… Но, несмотря на все бури, я все-таки надеюсь, что дело кончится хорошо для Польши".
Талейран вел дело к разрыву. В декабре он предложил лорду Кестльри подписать совместно с Австрией "маленькую конвенцию" для защиты прав саксонского короля.
— То есть вы предлагаете союз? — уточнил Кестльри.
22 декабря Франция, Англия и Австрия подписали тайную конвенцию, направленную против России. Союзники обязались выставить по 150 тысяч человек и действовать "с величайшим бескорыстием". Бавария, Голландия, Ганновер и Сардиния были приглашены примкнуть к этому договору.
Этот трактат явился величайшим торжеством Талейрана. Никогда еще искусство дипломатии не проявлялось с большим блеском. Представитель побежденной, обескровленной страны один, без всякой опоры на вооруженную силу, расстроил враждебную коалицию и натравил бывших союзников друг на друга. В те дни он писал Людовику: "Коалиции больше не существует… Франция уже не занимает в Европе изолированного положения… Ваше величество действует согласно с двумя первостепенными державами, с тремя второстепенными государствами, а скоро будет действовать и со всеми странами, не руководствующимися революционными принципами и правилами. Ваше величество будет поистине главой и душой этого союза, образованного для защиты принципов, впервые вами провозглашенных".
Александр оказался на грани политического краха. Его упорное отстаивание интересов Польши и Пруссии поставило Россию перед угрозой полной изоляции и новой войны со всей Европой. К счастью, о войне больше говорили, чем действительно готовились к ней. Уже 27 января Талейран с грустью доносил королю: "Война, которую никто не желает предпринять и которую почти никто не в состоянии предпринять, по всей вероятности, не начнется". Тем не менее дипломатическое наступление единым фронтом заставило Александра пойти на уступки: теперь он соглашался оставить за саксонским королем часть его владений и удовольствоваться возрожденной Польшей в рамках все того же Варшавского герцогства. С тех пор как спор пошел только о цифрах и границах, его пыл охладел, и он думал только о том, чтобы поскорее покончить с переговорами.
В январе 1815 года общее веселье конгресса как-то поутихло. Скорбные и скорбно-торжественные события светской жизни затмили события политические.
В первых числах января сгорел дворец графа Разумовского, русского посланника в Вене. По отзывам современников, во дворце Разумовского была собрана лучшая в Европе частная коллекция произведений искусства и книг. Особенно славилась зала Кановы; вечером она освещалась белыми алебастровыми лампами, которые как бы оживляли мрамор статуй. Разумовский приглашал сюда только врагов Наполеона.
Дворец Разумовского был избран Александром для дипломатических приемов и балов. Пожар вспыхнул ночью, когда здание пустовало: царь веселился в другом месте.
Валил густой снег, но было довольно тепло. Пожарные выбрасывали в грязь лучшие произведения живописи и скульптуры, которые разбивались вдребезги и быстро пропитывались влагой. Первым из монархов на пожар прибыл император Франц, за ним явились остальные. При общем крике ужаса сбежавшейся толпы рухнул потолок в зале Кановы. Разумовский, поигрывая бриллиантовой табакеркой, с деланым равнодушием отклонял соболезнования по поводу столь незначительного происшествия — ведь «Флора» Кановы все-таки спасена!
В день казни Людовика XVI Талейран устроил пышный молебен в Венском соборе с участием всех коронованных особ. Все государи почему-то явились в парадной форме, один Франц в трауре. По краям символического катафалка возвышались четыре статуи: фигура Франции, погруженной в глубокое горе, плачущая Европа, Религия с завещанием Людовика XVI и Надежда с очами, возведенными к небесам.
Затем скончался принц де Линь, любимец и добрый знакомый всех государей Европы еще со времен Екатерины II и Фридриха Великого. Верный никогда не покидавшему его остроумию, он, даже заболев, объявил, что представит гостям конгресса для разнообразия новое зрелище — похороны австрийского фельдмаршала. Вскоре после того он действительно умер. Вся Вена шла за его гробом.
В общем, зима прошла невесело. К весне разногласия в политических вопросах были кое-как улажены; во дворцах и салонах вновь наметилось оживление. 7 марта в Гофбурге давали "Севильского цирюльника" и французский водевиль "Прерванный танец". Во время представления Меттерниху подали пакет со срочным донесением из Италии. Князь, не распечатывая, сунул его в карман. Наутро он вспомнил о депеше и вскрыл конверт. В первую минуту он не мог поверить своим глазам. Австрийский поверенный в Ливорно сообщал, что Наполеон бежал с Эльбы.
На Эльбе Наполеон постоянно повторял: "Отныне я хочу жить как мировой судья… Император умер; я — ничто… Я не думаю ни о чем за пределами моего маленького острова. Я более не существую для мира. Меня теперь интересуют только моя семья, мой домик, мои коровы и мулы". В кабинете императора над его головой красовалась золоченая надпись: "Napoleo ubicumque felix".[47] Действительно, всюду на острове были видны следы кипучей деятельности "нового Санчо Пансы": украшался дворец, ремонтировались форты, строились шоссе и мосты, осушались болота, насаждались виноградники. Смотры, парады, учения сменяли друг друга; в гавани появился «флот»: шестнадцатипушечный бриг «Непостоянный» и несколько фелюг, казавшихся совсем крохотными рядом с красавцем фрегатом сэра Нила Кэмпбелла.
