Любовь моя, в каком краю
– уже тебя не узнаю —
какие травы собираешь?
И по бревну через ручей,
сложивши крылышки, на чей
призыв навстречу выбегаешь?
Твоя забытая сестра
не на ветру, не у костра —
в глухой тюрьме заводит песню
и, тоже крылышки сложив,
щемящий оборвет мотив,
когда уйдет этап на Пресню.
Январь 1970, Бутырская тюрьма, следственная камера Из книги «Побережье», цикл «Тюремные стихи»
Вздохнет, всплакнет валторна электрички,
недостижимый миф.
По решке [24] проскользнет сиянье спички,
весь мир на миг затмив.
Вспорхнет и в ночь уносится валторна.
Пути перелистать,
как ноты. О дождливая платформа, [25]
как до тебя достать?
Пустынная, бессонная, пустая,
пустая без меня,
и клочья туч на твой бетон слетают,
как будто письмена,
и, хвостиками, точками, крючками
чертя по лужам след,
звенят они скрипичными ключами
ушедшей вслед.
Июль–сентябрь 1970Из книги «Побережье», цикл «Тюремные стихи»
А завтра здесь не сыщешь и следа
от тени, что вдоль стен за мной скользила.
Я улыбаюсь, горькая слеза,
как льдинка, на зрачке моем застыла.
Как в домике игрушечном слюда
не позволяет глянуть сквозь оконце,
так ничего нельзя прочесть с лица,
в котором прежний день уже окончен,
а новый загорится не теперь,
и след слезы не слышен и не виден,
и лишь метель раскачивает дверь,
в которую мы все когда-то выйдем.
Январь 1971. Бутырская тюрьма, больничка,накануне отправки в КазаньИз той же книги, из того же цикла
В малиннике, в крапивнике, в огне
желания, как выйдя на закланье,
забыть, что мир кончается Казанью
и грачьим криком в забранном окне.
Беспамятно, бессонно и счастливо,
как на треножник сложенный телок…
Расти, костер. Гори, дуга залива.
Сияй впотьмах, безумный мотылек.
Из книги «Перелетая снежную границу»(Париж, 1979), тетрадь «Не спи на закате» (1974)
Тень мой, стин мой, тихий стон
струн, натянутых на стены,
камерная музыка
и казарменная брань.
Я и до сих там брожу,
брежу, грежу и тужу,
в ту же сдвоенную решку
зачарованно гляжу.
Все свое ношу с собой:
этажи в пружинных сетках,
вечное отчаянье,
ежедневное житье.
Только тень в стране теней
все яснее и плотней,
и сгущается над нею
прежний иней новых дней.
Из той же книги, тетрадь «Долгое прощание» (1975)
Агнешке Холланд
Это позже, льдисто-неистов,
Блок напишет: «Эх, эх, без креста!»
А пока – детский жар у бомбистов,
небо чисто, и совесть чиста.
А пока из горячки девичьей
еще пышет скончавшийся век,
даже желтый дом – идилличней,
чем Казанский не Ноев ковчег.
Ах, бомбисты, идеалисты,
террористы, боевики,
кабы знать вам, какую карту
(с ностальгией по Первому марту)
вы сдаете миру с руки…
Ночь мутна и рассветы мглисты
над простором полярной реки.
Из книги «Переменная облачность» (Париж, 1986),раздел «Двадцать пять стихотворений»(сентябрь 1982 – 1 января 1983)
Всё на свете – вдруг,
мимо цели, в цель ли,
в яблочко ли, в круг,
друг мой Боттичелли.
Крепче кистью вдарь
одеревенелой,
отплеснется дань
пенною Венерой.
Всё на свете – блиц,
и шалеют блицы
над толпой без лиц
во дворце Уффици.
Сознавая риск
спин изображенья,
щелкает турист
до изнеможенья.
Всё на свете – свет,
верно, друг мой Сандро?
В свете – дар и цвет,
только тьма бездарна,
как толкучка в зале,
и бесцветна тьма,
как моя, в Казани,
темная тюрьма.
Из той же книги, раздел «Двадцать четыре стихотворения» (январь–май 1983)
Эти мазки,
этот передник в брызгах
– словно глазки
в тяжких дверях бутырских.
При свете дня
в мире холодном сем
видишь меня?
– камера два-два-семь. [26]
Из книги «13 восьмистиший и еще 67 стихотворений»(М., 2000); цикл «Падение Икара», 4
За эти годы скончались трое из числа демонстрантов. Памяти двоих – тех, что были моими близкими друзьями, – я посвятила стихи.
ЭПИТАФИЯ
(На смерть Вадима Делоне)
Ближе брата, первым из семерых,
самый младший – туда, где возврата нету.
Сладкой жизни слаще ли был семерик,
чем кайло и лопата по мерзлому снегу?
Так – уснуть и проснуться подальше земли,
за запреткою, за КПП и брусчаткой…
За колючими звездами нас отмоли,
удели нам скорыя помощи братской.
Из книги «Где и когда»
ЧИТА – БРАТСК – ЧУНА
(Памяти Ларисы Богораз)
Я ли нешто в эту непогоду,
не видав извилины Байкала,
добралась впотьмах, по гололеду
от аэропорта до вокзала?
Был октябрь. Зима лежала плотно.
Руки-ноги в ДОКе [27] леденели.
Индевело желдорполотно
от начала до конца недели.
Шпалы осеняла благодать
хмурого таежного рассвета,
и под ними было не видать,
как ведут скелеты до Тайшета.
Из книги «Чайная роза» (2002—2005, М., 2006)
И в заключение вернусь к мотивам, к тому, что нами руководило, когда мы смогли и посмели выйти на площадь.
Когда на площадь гонит стыд,
а не желанье славы,
в глазах миражем не стоит
величие державы,
и не томит, как сталактит
московского разлива,
разбушевавшийся синклит
родного коллектива.
Из той же книги, цикл «Площадь Несогласия.Восьмистишия восьмые», 9Наталья ГорбаневскаяПолдень
Примечания
1
Автор этой записи – Александр Самбор (1937-1980-е), переводчик, друг моих друзей Ирины Максимовой и Виктора Сипачева. От них он и узнал о демонстрации. Сами эти мои друзья активно занимались распространением самиздата и фотосамиздата (в частности, с самого начала до самого конца «Хроники текущих событий» перепечатывали и переснимали на позитивную пленку ее выпуски). Они же сделали и первые фотопленки «Полдня». – Здесь и далее в сносках, а в тексте – в квадратных скобках – примечания автора, сделанные частично в 2005 году при подготовке журнальной публикации отрывков из книги (Урал. 2005– № 6), частично при подготовке данного издания. Примечания, которые были в изначальном тексте книги, либо так и называются примечаниями, либо даются в круглых скобках с подписью «Н.Г.».
2
После того как в январе 1968-го, в последний день процесса Галанскова-Гинзбур-га, Лариса Богораз и Павел Литвинов написали свое «Обращение к мировой общественности», им начала приходить обширная почта, и не только из разных уголков Советского Союза. Письма Ларисе, давно находившейся под неусыпной слежкой КГБ, были быстро перекрыты, но Павлу письма еще некоторое время приходили. Среди них было письмо школьников из Гданьска (см.: Литвинов П . Процесс четырех), которое заканчивалось призывом «За нашу и вашу свободу».
3
«Чистить квартиру» перед потенциальным обыском означало уничтожать или переносить в безопасное место весь самиздат и вообще все, что могут счесть «криминальным».
4
Это письмо я писала при участии Андрея Амальрика, который был связан с иностранными корреспондентами и приехал ко мне с предложением написать письмо. Я уже и сама понимала, что надо бы что-то написать, но, не зная, как передать написанное на Запад, оставалась в растерянности. Андрей потом еще подсократил и подредактировал текст и в этом виде передал корреспондентам. Здесь, как и в книге (и во всех ее переводах на иностранные языки), печатается полный, не отредактированный Андреем текст. Но следы участия Андрея видны и здесь. Я, например, хотела написать: «Вадим Делоне, студент, Наталья Горбаневская, инженер-переводчик» (я работала в отделе технической информации, и моя официальная должность была инженер), но Андрей настоял, чтобы в обоих случаях было поставлено «поэт».
5
Есть, увы, куда более правдоподобная версия: Якир решил на демонстрацию не идти, но, боясь обвинения в трусости (из нас такого обвинения, конечно, никто не предъявил бы: мы считали правом каждого идти или не идти на демонстрацию), выдумал историю с задержанием. Весьма подробную и убедительную, как вы могли заметить.
6
Оську мы крестили в тот же день, но позже, уйдя от слежки, и не в церкви, а дома у одной старухи-прихожанки. Крестил о. Димитрий Дудко. Так и надо было сделать с самого начала, но с о. Димитрием договаривался Анатолий Эммануилович Краснов (Левитин), который, видно, хотел, чтоб все прошло торжественно, в церкви…
7
Илья Габай (1935—1973), политзаключенный в 1967 и 1969—1972 годах, и Виктор Тимачев (1935—1995).
8
Все формулировки из следственного дела, к которому я, разумеется, доступа не имела, а также тексты обвинительного заключения и приговора, вошедшие в запись суда, я получила от адвоката Софьи Васильевны Калистратовой (см. предисловие).
9
Автор – Владимир Гершуни (1930—1995), в 1949—1955 и 1969—1974 годах политзаключенный.
10
Честно говоря, я даже чуть-чуть умерила эту эмоциональность, но Илья, принеся мне очерк незадолго до своего ареста, дал мне карт-бланш на любые исправления и редактуру. Только в том виде, как он напечатан в моей книге, очерк и сохранился (и перепечатан в посмертно изданной книге его стихов, воспоминаний и публицистики): все черновики я, конечно, уничтожала.
