Главный «виновник» всех бед и «русская» партия
Вскоре Александр I покинул армию и, дав поручение Барклаю далее продолжать отход, оставил главнокомандующего 1‑й армии один на один с генералитетом. Он стал вторым объектом для критики, еще более сильной, чем в отношении Фуля. Именно дальнейшее претворение в жизнь отступательной стратегии в практике боевых действий, особенно после соединения двух армий (Барклая и Багратиона), послужило мощным толчком для возникновения в армейских рядах уже настоящей военной оппозиции. Наиболее четко такое положение блестяще показал в своей монографии «Неразгаданный Барклай» А.Г. Тартаковский. Он едва ли не первый, кто так полно описал борьбу генеральских группировок в июле – августе 1812 г. и доказал, что взрыв антибарклаевских настроений пришелся на период боев под Смоленском (329) . Если развенчание дрисской затеи Фуля проводилось в узком кругу придворной и штабной сферы под присмотром императора, то в акции против военного министра оказались втянутыми уже широкие слои офицерского корпуса. Причем этот процесс явно вышел за рамки простой критики. Он уже не поддавался контролю со стороны российского монарха из‑за его отдаленного пребывания и грозил принять стихийные черты. Первопричиной конфликта в армейских верхах стал профессиональный аспект, но помимо него, следует указать и на комплекс застарелых проблем, наложившихся на создавшуюся ситуацию.
Фигура Барклая уже с момента его резкого карьерного подъема в 1809–1810 гг. вызывала большое раздражение среди высшего генералитета, особенно у представителей российской аристократии. Он воспринимался как выскочка, не имевший хорошей дворянской родословной. Хотя Барклай в третьем поколении являлся русским подданным, в обществе он воспринимался как иноземец, прибалтийский немец (лифляндец), или, по выражению Багратиона, «чухонец». Это обстоятельство дало возможность противникам военного министра строить и вести ярую критику, активно используя тезис о «засилье иностранцев». В этот период национальный аспект в генеральских спорах чисто внешне вышел на передний план. Но он был во многом обусловлен итоговым раскладом национальных сил в генералитете – только 60% генералов носили русские фамилии, правда, с единоверцами эта цифра увеличивалась до 66,5%. Каждый же третий генерал (33%) носил иностранную фамилию и исповедовал иную религию (330) . Отметим еще одну любопытную деталь: по суммарным сведениям о русском офицерском корпусе 1812 г., обобщенным Д.Г. Целорунго, носители иностранных фамилий не превышали 9–11,1% (331) . Национальная ситуация на армейском «олимпе» не соответствовала аналогичной раскладке в низах.
Чрезмерное засилье иноземных элементов в генеральской среде неизбежно должно было вызвать внутреннюю реакцию, что и произошло. Патриотический подъем и недовольство иностранцами в высших эшелонах армии и в военном окружении царя уже на начальном этапе войны породили в офицерской среде неформальную группировку, которую можно назвать «русской» партией. В целом она выражала интересы офицерской молодежи и генералов с русскими фамилиями. Эта группировка представляла мнение новой генерации российского дворянства, ориентированной на службу. Она не имела четко выраженной идеологии и руководствовалась национальными и узкопрофессиональными взглядами. Обилие иноземцев в штабах и на командных постах вызывало вполне понятные опасения с их стороны как за судьбу державы, так и за свою карьеру. В драматических условиях отступления в среде командного состава родилось чувство, что за них уже все решили лица с нерусскими фамилиями. Мало того – их мнения не спросили, а принятое решение казалось пагубным и грозило трагедией для армии и страны.
Сама по себе чрезвычайная, а по мнению многих, трагическая ситуация сплачивала генералитет. В разгар смоленских событий генерал А.П. Ермолов в письме к Багратиону очень удачно выразил общее умонастроение: «Настоящие обстоятельства и состояние России выходят из порядка обыкновенного, налагают на нас обязанностью и отношения необыкновенные... стремление всех должно быть к пользе общей, это одно может спасти погибающее Отечество наше!» (332) . В подобной ситуации для многих было невозможно оставаться безучастным «к пользе общей». И на этом сошлись интересы русских генералов. Данное неформальное объединение не имело никакой структуры. Связующими звеньями являлись родственные и дружеские отношения. Поскольку к этому времени российское дворянство фактически представляло из себя класс родственников, то это обстоятельство способствовало национально‑корпоративной консолидации и выработке единого отношения к происходившим событиям и, в частности, к главному тогдашнему символу «зла» в русской армии – М.Б. Барклаю де Толли. Стоит лишь добавить, что «немецкая» партия в тот период так и не сложилась.
Знаменем военной оппозиции в противовес Барклаю стал главнокомандующий 2‑й Западной армии князь П.И. Багратион. Его поддерживала часть старых генералов, имевших служебные претензии к Барклаю, но наиболее активно за него ратовала молодежь. Она расценивала отход войск в глубь страны как национальный позор. Кроме того, отступление без боев не давало возможности отличиться в сражениях, что являлось немаловажным фактором для любого офицера. Закулисным вдохновителем «русской» партии являлся главный помощник Барклая, его прямой подчиненный – начальник штаба 1‑й Западной армии молодой, энергичный и популярный в офицерской среде генерал А.П. Ермолов, державший нити многих интриг в своих руках. Именно он, не стесняясь своего прямого начальника, прямо писал царю: «Обязан сказать, что дарованиям главнокомандующего здешней армии мало есть удивляющихся, еще менее имеющих к нему доверенность, – войска же и совсем не имеют» (333) . Справедливости ради укажем, что он также неоднократно в письмах к Александру I еще в июле (до вспышки генеральской фронды) указывал на необходимость общего главнокомандующего: «Государь! Необходим начальник обоих армий»; «Государь! Нужно единоначалие» (334) .
Вероятнее всего, большинство офицерского корпуса никаким образом не участвовало в этой борьбе, составляя своеобразный резерв скрытой оппозиционности Барклаю, поскольку, бесспорно, общие офицерские симпатии были на стороне Багратиона. В то же время нельзя утверждать, что «русская» партия смогла объединить все антибарклаевские элементы в армейской среде. Не только у военного министра, но и у главнокомандующего 2‑й Западной армией имелись свои недоброжелатели среди генералитета. В литературе хорошо известен конфликт Барклая с великим князем Константином, в результате которого цесаревич дважды высылался из армии (вероятно, по заранее полученному согласию от императора). Но фигура брата царя, солдафонство которого было, по словам Ж. де Местра, «сущее бедствие для армии», неоднозначно воспринималась многими горячими сторонниками Багратиона, тем более что его не без основания подозревали в принадлежности к партии «мира». Другой факт: молодой генерал А.И. Кутайсов, не связанный никакими «партийными» пристрастиями, специально был делегирован к Барклаю группой генералов, чтобы переубедить того не отдавать Смоленск противнику (335) . Но в этой акции не прослеживались следы «русской» партии.
Генеральский заговор или легитимная военная оппозиция?
В свое время А.Г. Тартаковский квалифицировал создавшуюся ситуацию как генеральский заговор против Барклая (336) . Да, безусловно, многие демарши военной оппозиции против главнокомандующего 1‑й армии проводились в тайне, хотя борьба с высшим начальством вообще не характерна для военной среды. Но, на наш взгляд, деятельность «русской» партии в целом не выходила за рамки существовавшего тогда законодательства. Она как раз во многом была продиктована несовершенством военно‑юридических норм.
Обычно, так или иначе, исследователи интерпретируют спор о старшинстве Барклая и Багратиона, приводя иногда самые неожиданные аргументы – мол, Барклай по должности военного министра принял командование. Необходимо также четко обозначить, что Багратион был старше Барклая в чине, хотя оба были произведены в полные генералы в один день и одним приказом 20 марта 1809 г. В списке по старшинству Багратион стоял впереди, следовательно, мог требовать подчинения себе младшего по чину в тех случаях, когда не имелось высочайшего приказа о назначении единого главнокомандующего. Устоявшийся военный регламент достаточно жестко регулировал эти отношения и не допускал иных трактований. Он же добровольно подчинил себя младшему Барклаю. Во‑первых, 1‑я армия по численности в два раза превосходила 2‑ю армию; во‑вторых, Барклай как главный разработчик плана отступления (а не только как военный министр) пользовался большим доверием императора, нежели Багратион. Юридически это подчинение никак не было зафиксировано. На это была лишь добрая воля Багратиона, однако он в любой момент мог отказаться выполнять приказы Барклая, и по закону никаких претензий ему нельзя было предъявить. Юридический парадокс заключался в том, что в отличие от всех предыдущих военных регламентов, предусматривавших подчинение, исходя из принципа старшинства, Учреждение для управления Большой действующей армией 1812 г. наделяло их абсолютно равными правами. Каждый в своей армии являлся полноправным хозяином и нес ответственность только перед императором. Об этом неоднократно упоминал Багратион в своей переписке: «Я хотя старее министра и по настоящей службе и должен командовать, о сем просила и вся армия, но на сие нет воли Государя и я не могу без особенного повеления на то приступить» (337) .
