Где же могли сидеть короли собственно Гардарика? Если мы обратимся к карте Балтийского моря, — бросится в глаза, что восточное побережье Балтийского моря почти вовсе исключено из сферы крупных политических событий. Вся активность имела место в Дании и Скандинавии.
Южное побережье было густо заселено славянами, еще в XI и XII веках славившимися своей жестокостью, пиратством и т. д., и, следовательно, могущими дать пришельцам отпор. И действительно, мы не знаем крупных битв между славянами южного побережья Балтики и скандинавами и не знаем подчиненности славян последним. На деле славяне были побеждены и ассимилированы германцами с юга и запада, т. е. с суши, а не с севера скандинавами.
В совсем ином положении была область юго-восточной и восточной Прибалтики. За всю историю она была заселена смесью самых разных племен, мелких, незначительных, не образовавших ни разу одного мощного государства. Это была самая благодарная почва для экспансии скандинавов. Скандинавам, в особенности с острова Готланд, было «рукой подать».
Из древних источников мы знаем, что пересечь Балтийское море из Швеции занимало всего 5 дней, с Готланда и того меньше. Естественно, что скандинавы делали набеги на это побережье (что и засвидетельствовано историей) и основывали в устьях или даже нижнем течении Немана и Западной Двины свои фактории и даже княжества, находившиеся в подчинении (о чем есть также совершенно точные сведения).
Недавно было высказано мнение (Таубе, 1947), что Гродно на Немане и есть Гардарик. Действительно, расстояние от Скандинавии невелико, и даже самое название «Гродно» (несомненно от «город») имеет тот же корень, что и «Гардарик». Однако никаких исторических данных о существовании здесь скандинавского княжества пока нет, археологические данные, подтверждающие это, не опубликованы и все доводы в пользу такого предположения базируются больше на энтузиазме исследователей, чем на фактах. О подробностях спора вокруг этого вопроса мы предпочитаем умолчать, ибо материала недостаточно или он сомнителен. Возможность существования здесь в дорюриковские времена скандинавского княжества или колонии, конечно, не исключена.
С большей степенью вероятия можно принять, что собственно Гардарик — это Полоцк. Недаром русский летописец, заговорив впервые о Полоцком княжестве, упоминает первого князя в Полоцке и называет его Рогволодом (вероятно, Рагнвальд), добавляя, что тот пришел из заморья. Упоминание это, по-видимому, относится уже к временам Владимира Великого, но вполне вероятно, что и предки Рагнвальда были из заморья или вообще его предшественники.
Здесь следует сказать все же несколько слов о филологическом объяснении имени Рогволод. Большинство авторов считает его славянской версией имени Рагнвальд, но нет ничего странного, если это имя будет и чисто славянским: Рог-волод, является полной аналогией Все-волод (найдутся, вероятно, и другие подобные). Этот Рогволод может оказаться также не скандинавом из заморья, а славянином, «варягом» из заморья. Не настаивая на этом мы все же считаем нужным не выпускать это обстоятельство из внимания.
Вот такое-то сравнительно глухое княжество, подобное Полоцкому, и могло быть «Гардариком» в узком значении этого слова. Здесь могли княжить скандинавские конунги из рода в род, но писанная история могла и не сохранить сведений об этом, ввиду их незначительности для людей, занятых общеевропейскими интересами. Конечно, это только предположение, вероятность которого усиливается только методом исключения, во всяком случае, Новгород в значительной мере менее вероятный «кандидат в Гардарики».
Остается еще третье предположение — что это была Ладога. Ладога была на важном и древнем торговом пути с севера на восток по Волге. Наличие его доказывается многочисленными археологическими данными. Владение этим ключом несомненно давало огромные выгоды князю, взимавшему десятину (или вообще пошлину) с купцов. Обладая к тому же военной силой, князь в Ладоге мог взимать дань и со всех окружающих финских и славянских племен, а равно и проделывать крупные торговые операции с пушниной, полученной разными способами от окружающего населения.
Из-за такого лакомого куска и могла быть война между скандинавскими конунгами, война, не затрагивающая глубоко окрестное население, например, Новгород, ибо битвы совершались, конечно, вдоль водной магистрали на землях мелких финских племен, а не на землях славян. Впрочем, это только теоретическое предположение, которое натыкается на тот неоспоримый факт, что во времена писанной истории Ладога не была объектом войн между славянами и скандинавами. Хотя в летописях мы и находим описания столкновений около Ладоги, но по всему видно, что это были мелкие случайные эпизоды. Если бы Ладога была «Гардариком», то, конечно, археология давным-давно принесла бы разрешение этого вопроса. Ладога, впрочем, довольно долго находилась в руках скандинавов. Рагнвальд Ладожский умер, по-видимому, в 1030 году (по «Fagrskinna»), затем его сменил его сын Элиф Ладожский, наконец, только с середины XI века Ладога (Aldeigjborg) исчезает со страниц скандинавских источников.
Впрочем, владение Ладогой Рагнвальдом объясняется не тем, что скандинавы ее держали силой, как собственность, а тем, что Рагнвальд, согласно «Эймундовой саге», был двоюродным братом Ингигерды, жены Ярослава Мудрого. Из упомянутой саги видно, что Рагнвальд получил Ладогу в наместничество от Ярослава, а не был самостоятельным владельцем ее.
Следует еще упомянуть, что Новгород не мог называться Гардариком (в узком понимании этого слова) потому, что саги называют область Новгорода Холмгардией, а сам город Холмгардом.
Правда, в саге о Гарольде Грозном (Saga Haralda Konungs Hardrada) во II главе имеется описание того, как весной 1031 года Гарольд Норвежский Грозный и Рагнвальд Брусасон отправились в «Gardariki til Jarisleifs konungs», как Ярослав Мудрый сделал их воеводами и т. д., но из показания саги ясно только, что Новгород находился в области, называемой «Gardarik».
Таким образом, при современном состоянии наших знаний более вероятия считать Полоцк «Гардариком» в узком понимании этого слова. В широком же понимании это, надо полагать, был термин, охватывающий северо-восточную часть Европы.
Подведем итоги: исландские саги, очевидно, могут пролить дополнительный свет на дорюриковский и послерюриковский период русской истории. К сожалению, после некоторого интереса, проявленного историками в 1835 году, когда Сенковский напечатал в «Библиотеке для чтения» исландский текст и перевод «Эймундовой саги», интерес к сагам упал и русские историки вовсе упустили их из поля зрения.
Единственный новейший автор (Рыдзевская, 1945), исследовавшая саги в приложении к русской истории, к сожалению, принадлежит к советским ученым, к выводам которых приходится относиться весьма осторожно и часто скептически, ибо никогда нет уверенности, говорит ли советский автор о том, в чем он убежден, или о том, в чем его убедили в местной ячейке компартии.
Таким образом, и до настоящего времени мы не имеем надежного источника, суммирующего, что же скрыто в сагах о Древней Руси.
11. О действительном образе русского летописца
Пушкин как-то оговорился крылатым словом: «История народа принадлежит поэту». При всем уважении к великому русскому писателю, мы не можем не напомнить не менее крылатого выражения: «Беда, коль пироги начнет печи сапожник, а сапоги тачать пирожник!»
В этом нашем критическом сопоставлении есть не только возражение на суть мысли Пушкина, но и некоторый упрек ему лично, несколько приложившему руку к фальсификации нашей истории.
Ведь на его великолепном «Борисе Годунове» и величественном образе летописца — монаха Пимена воспитывались не только все культурные русские люди, но и поколения русских историков. А отсюда фетишизация летописи и благоговейный восторг, которого она очень часто вовсе не заслуживает.
Конечно, «тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман», но беда в том, что обман-то этот в конечном счете нас не возвышающий, а унижающий, и тянется он более ста лет, пора узнать и правду. Достаточно прочитать панегирик русскому летописцу, написанный Д. С. Лихачевым (1950) в его вводной статье к «Повести временных лет», чтобы понять, что пушкинское понимание образа летописца так укоренилось, что даже специалисты, исследователи летописей, до сих пор не могут избавиться от его гипноза.
Пушкин несомненно глубоко погрешил против истины, дав неверный, совершенно идеализированный образ русского летописца. И уж если заговорили о крылатых словах, то уместно будет напомнить евангельское изречение: «Воздайте кесарево кесареви, а божие богови».
Правильное решение может быть только одно: пусть историк занимается историей, а поэт поэзией, а не наоборот, ибо то безобразное положение с нашей историей, которое имеется, и объясняется тем, что мы имели поэтствующих историков.
