Шпрингеровская газета писала, что Керенский в те далекие дни, и едва ли не до конца жизни, пребывал, как он писал, "под глубоким впечатлением непринужденных и совершенно безыскусственных манер Николая II..." (45).
Под влиянием этого "обаяния", как и "по долгу чести перед Временным правительством", говорил в свое время Керенский, "я считал себя обязанным оградить неприкосновенность семьи и гарантировать ей джентльменское обращение" (46).
Кто мог бы подумать!.. Совсем не похож он на того "Кедринского", для которого императрица высматривала сук покрепче... С третьего визита, когда к Керенскому во дворце уже попривыкли, он, после официального обхода, усаживается на диванчике с бывшим царем, заводит с ним беседу о том - о сем, делится радостями и огорчениями первых шагов своей государственной деятельности. Снисходительно выслушивает Николай бойкие рассказы словоохотливого "страшного революционера".
"- Как жаль, Александр Федорович, что у меня раньше не было такого хорошего министра, как вы, - говорит однажды Николай... - Вы были бы у меня очень хорошим министром, вы всегда говорили бы мне правду"... (47)
Румянец удовольствия разливается по гладко выбритым щекам лидера февральской демократии. Он польщен.
"Вот теперь у вас гостит Альбер Тома, - сказал как-то Николай Керенскому. - В прошлом году он обедал у меня. Это интересный человек, напомните ему обо мне". И Керенский далее повествует: "Я это выполнил. Особенность выражения, с которым он произносил "прошлый год" и "теперь", позволяла думать, что экс-император иногда сожалеет о прошлом... Казалось, ему тяжело говорить об этом, особенно о людях, которые покинули его, так быстро ему изменили... Да, не ожидал он такого вероломства..." (48)
Февральскому демократу от души жаль императора, лишившегося места.
"Какое несчастье случилось... - говорит он однажды по возвращении из Царского Села супруге последнего царского министра юстиции Н. А. Добровольского (она живет в здании министерства, муж ее сидит в крепости). Что мы наделали... Как могли мы, его не зная, сделать то, что мы совершили... Я собирался в первом же разговоре назвать его "Николай Романов"... Но я увидел его, он на меня посмотрел своими чудными глазами и... я вытянулся и сказал: "Ваше величество"... Как мудро и проникновенно он говорил... И какая кротость, какая доброта, какая любовь и жалость к людям... Понимаете ли, это и есть идеал народного правителя... И его-то мы свергли"... (49)
Если "воля народа" воплощена в этом министре юстиции с тщательно выбритым актерским лицом, он, бывший царь, против такой воли в данную минуту не очень возражает, он готов в настоящей обстановке посчитаться с ней.
Запись Николая о Керенском: "Этот человек положительно на своем месте в нынешнюю минуту; чем больше у него власти, тем лучше" (50).
Теперь и Александра Федоровна, смягчившись, говорит по-английски своей приближенной о своем бывшем кандидате на перекладину: "I have no complaints to make against him... He's a decent man and one with whom one can talk..." ("Я не могу пожаловаться на него. Он порядочный человек, с ним можно говорить") (51).
Романовы в те дни не теряли надежды вернуться к власти. "Тебя еще позовут",-говорила супругу Александра Федоровна. Чтобы дождаться этого, надо пережить революцию. А чтобы пережить революцию, лучше было бы сбежать за границу.
А кто поможет осуществить побег? Многие из старого окружения разбежались. Другие в казематах Петропавловской крепости дают показания Н. К. Муравьеву. Но есть новые друзья, на которых можно положиться, есть теперь доброжелатели и заступники либерально - демократические: Г. Е. Львов, П. Н. Милюков и А. Ф. Керенский. Перехватив на гребне революции власть, они и попытались спасти Романовых от санкций революции, оградить их от ответственности за содеянное против народа. И не их - Львова, Милюкова, Керенского - вина, что им это не удалось. Шла незабываемая бурная весна семнадцатого года; праздновал свою победу народ, убежденный, что его борьба против царской тирании увенчалась успехом. Февраль привел в движение всю гигантскую страну, прогремев набатом в самых отдаленных ее углах. Даже мещане и обыватели, еще вчера шарахавшиеся от одного слова "революция", пугавшиеся самого слова "крамола", стали с интересом прислушиваться к вестям о событиях в Петрограде, Царском Селе и Могилеве. Даже почтенные буржуа нацепили на себя красные банты. Наивному наблюдателю могло бы в этой атмосфере восторгов и ликований показаться, будто всех и вся объединил один порыв, будто в России устанавливается всеобщий классовый мир.
То была иллюзия. На самом деле "классовая борьба еще более обострилась, вступив в новую фазу своего развития" (52).
Хотя государственную власть официально прибрало к рукам буржуазное Временное правительство, установившее свой контроль над старым аппаратом управления, все же подлинная и реальная сила была на стороне возродившихся Советов, которых поддерживали армия и революционный народ. Без согласия Петроградского Совета не мог быть издан ни один закон. За столичным Советом стояли Советы, созданные по всей России. Впоследствии Г. Е. Львов, первый глава Временного правительства, признавал, что это правительство было властью без силы, тогда как Совет рабочих депутатов был силой без власти. Пользуясь поддержкой армии и народа, Советы несомненно могли бы сосредоточить в своих руках всю власть, им даже не пришлось бы для этого пускать в ход оружие. Но мелкобуржуазные группы, обладавшие в то время в руководстве Советов большинством - меньшевики и эсеры, - добровольно уступили власть буржуазному Временному правительству и превратились в опору его политики, направленной против жизненных интересов народа и революции.
А интересы эти требовали активных действий. Экономика страны была подорвана, разруха на транспорте и топливный кризис усилились, финансовая система разваливалась. От материального производства была отвлечена почти половина взрослого мужского населения; промышленность работала на войну. Страна была ввергнута в пучину невиданной нужды и обнищания: товаров становилось все меньше, росла дороговизна. Между тем, война продолжалась, поглощая жизни и громадные средства - каждый день военных действий обходился России в 50 миллионов рублей (53); а капиталистические объединения наживались на военных поставках и биржевой спекуляции.
В то же время Временное правительство не выказывало намерения ни ограничить баснословные прибыли буржуазии, ни вывести страну из трясины войны. Напротив, оно еще крепче привязало русскую внешнюю политику к Антанте; оно обрушило на плечи трудового народа, в первую очередь рабочего класса, бремя дополнительных налогов и повышенных цен, срезало зарплату. По расчетам финансового ведомства, новые налоги на трудящихся должны были дать в 1917 году свыше миллиарда рублей.
Власти Орловской губернии доносили министерству внутренних дел Временного правительства: "Низкий уровень заработной платы и условия жизни и быта рабочих привели рабочее население к физическому истощению в буквальном смысле, что бросается в глаза даже при поверхностном наблюдении" (54).
Рабочий класс - гегемон русской революции - был главной силой в общественной жизни страны; его мужеству и решимости было обязано своей победой над царизмом в феврале - марте 1917 года всенародное движение. Под руководством большевистской партии, опираясь на свои массовые организации (профсоюзы, фабзавкомы, Советы), рабочие отразили попытки буржуазии реставрировать монархию и заставили Петроградский Совет сказать свое веское слово по этому поводу.
Однако враждебные народу элементы не успокоились. Стали приходить в себя оглушенные революцией крайне правые реакционные элементы. Едва оправившись, они вошли в соприкосновение и взаимодействие с теми кругами буржуазии, которые никак не хотели забыть о провале своих февральско-мартовских планов сохранения в России монархического строя. Все эти группы - от либералов до недавних черносотенцев - сходились на том, что надо сохранить "на всякий случай" низвергнутого царя. Определилась их общая практическая цель: уберечь бывшую царскую чету от возможных неприятностей, связанных с пребыванием близ бурлящего Петрограда, вывести ее из-под угрозы расплаты за совершенные преступления. Иначе говоря, сохранить за Романовыми возможность возвращения в будущем к власти. А это означало - помочь им бежать за границу, где они могли бы отсидеться в ожидании благоприятного для них часа.
Пресловутый "кремлевед", антисоветчик Виктор Александров повествует в своей книге о том, как он навестил в Нью-Йорке Керенского и взял у него интервью незадолго до его смерти. "Он принял меня в своей элегантной квартире на 93-й стрит, этот старик 82-х лет, наполовину потерявший зрение и все же сохранивший большую живость... Я спросил его: в те давние времена революции были ли у него по отношению к Романовым определенные планы?
