Согласно декрету нынешнего же правительства, обвинение точное, обоснованное должно быть предъявлено в 48 часов. Я же, как и мой родной брат Петр Алексеевич, томимся в тюрьме или по недоразумению или по ложному доносу какого-нибудь провокатора.
Как украинские граждане (связанные родством с германскими подданными) просим взять нас под свою защиту»{287}.
Прошение это не дошло до адресата.
Начальник тюрьмы передал его не германскому консулу, а непосредственно в ЧК, где оно и было приобщено к делу.
Судя по всему, Балицкий, не подозревая о печальной судьбе своего прошения, сильно обиделся на германского консула. Однако он понимал, что движется в правильном направлении, и вскоре сочиняет еще одного произведение, которое убеждает нас в воистину необыкновенном воздействии на арестантов воспитательных методов.
Конечно, такие, как Никифоров и Бобров, угрюмо замыкались в своей гордыне, но люди иного менталитета — менялись.
Вот и Лев Алексеевич Балицкий, приват-доцент Петербургского университета, человек, член Главной Палаты Русского Народного Союза им. Михаила Архангела, проведший всю свою сознательную жизнь в Петербурге, после обработки погружением заговорил вдруг в подвалах Петроградской ЧК на позабытом украинском языке…
«Українському Консулові Веселовському
Украінськаго громадянина
Льва Олексіевича Балицкого
ЖАЛЬБА
В кайданах, в неволі, на чужбиі, в тюрьмі, як співаеця в наших піснях, гинут и пухнут з голоду без вини наші Українці в «Крестах».
Сидю и я тут три тиждня, не по обвіненію, а по подозренію, хоть для цего нема ніяких ні основаній, ні прічин, сидю тут я з своїм рідним братом Петром (клітка 789); він тож сидить «по тому же подозренію», хоть він ничого на світі не бачить, окрім своїх книжок, бо готовиця до профессури.
Я ж основав первіе в Россіи курсы сельского законовіденія и зкономіи, сельскохозяйственно-гидротехнічне средне учіліще, огнестейкаго сельского строительства; также бухгалтерскі курси, гімназію и др. и все це я хочу перевести на Україну з цего ж року, бо богацько моїх ученіков — українці, а останни ученіки дали своє согласіе з радістью зкінчити курс свій иза голоду в Петрограді и вони поідут з школой куда я захочу. Я ж сидю в «Крестах» и не можу по цему делу ничого робити. О россійских ділах і полїтїке я не хочу навіт думати, а не то що «контревлюціеі» заніматїся…
По сему широ и ласкаво прохаю підмоги и оборони нам з братом внити на волю, на поруки, а бо під роспіску о невіизді з Петрограда до суда, окрім всего моя жінка слаба, у мене родився син, котораго я ще и не бачив, а дитинка моя дуже слабенька (семимісячна) и я боюсь, що вона умре и я не взгляну навіть на свого первенца.
Лев Баліцкій.
P.S. Германьско консульство за своїх стоіт, ино іх і не держат довго, маєм надію що і наше консульстве не дасть нас в обіду»{288}.
Грех иронизировать над человеком, томящимся в застенке Петроградской ЧК, но право же, нельзя без улыбки перечитывать эту смесь украинских и искалеченных русских слов, которую Лев Алексеевич почему-то считает украинским языком…
Впрочем, что ж…
В застенках Урицкого и не мог человек заговорить по-другому, не самое лучшее это место, чтобы вспоминать «рідну мову»…
Но если с языком и возникают проблемы, то со смыслом тут все было правильно. Страдания «на чужбіні», «в кайданах» «нашего украінца» да к тому же не чающего увидеть свою «дитинку», растрогали Генерального консула Украинской державы, когда он увидел фамилию Балицкого в списках заложников.
Скоро в ЧК на бланке консульства поступил запрос о Л. А. Балицком:
«Имею честь просить о принятии мер к немедленному освобождению означенного украинского гражданина.
Если же к нему предъявлено какое-либо обвинение, то допустить к обозрению следственного материала лицо, уполномоченное на то Генеральным консулом»{289}.
То ли этот запрос консула Весельковского, не желающего уступить своему германскому коллеге, который «за своix стои́т», сыграло роль, то ли просто, как написано в постановлении, «ввиду того, что необходимость в заложниках в настоящее время почти миновала»{290}, Лев Алексеевич Балицкий в ноябре 1918 года был освобожден из-под ареста.
Вот, кажется, и вся история о том, как удалось человеку вырваться из смертных списков, сочиненных тт. Бокием и Иоселевичем. Правда, завели его в здание на Гороховой молодым приват-доцентом Петербургского университета, бывшим членом Главной Палаты Русского Народного Союза им. Михаила Архангела, а выпустили беспрерывно проливающим слезы стариком, невразумительно бормочущим свои жалобы на некоем петербургско-украинском наречии…
О такой судьбе, увы, не спiваецца ни в каких пiснях…
5
Не спiваецца ни в каких пiснях и о том, что происходило в июле 1918 года в Екатеринбурге…
То есть песен-то на эту тему как раз написано превеликое множество, но все они о другом, а не о том, что было на самом деле…
Прежде чем приступить к рассказу о екатеринбургской трагедии, напомним, что в марте 1917 года, сразу после отречения Николая II, была создана первая ЧК, расследовавшая деятельность царя и его окружения. Секретарем ее был Александр Блок, и, помимо официальных выводов, сохранились личные записи поэта, подводящие итоги работы комиссии.
«Единственно, в чем можно упрекнуть Государя, — это в неумении разбираться в людях. Всегда легче ввести в заблуждение человека чистого, чем дурного. Государь был бесспорно человеком чистым».
Разумеется, рожденный в сенгилейском тумане сын Надежды Александровны Адлер и директора Симбирской мужской классической гимназии Федора Михайловича Керенского не собирался жертвовать своим положением и придавать гласности выводы комиссии.
Член партии эсеров и масонской ложи «Великий Восток народов России», Александр Федорович Керенский, как известно, легко переступал через закон (тут достаточно вспомнить о не вполне законной защите Керенским киевского приказчика Менделя Бейлиса), еще выстраивая свою карьеру{291}…
Для премьер-министра Керенского не составило труда засекретить отчеты, разбивающие многочисленные мифы об Анне Вырубовой, Григории Распутине и самом императоре, а царскую семью выслать в Тобольск, передоверив расправу над государем большевикам.
Большевики тоже не сразу определились, как решить судьбу царственных узников.
На заседании Совнаркома 20 февраля 1918 года, проходившем под председательством В. И. Ленина, было решено поручить комиссариату юстиции и двум представителям крестьянского съезда подготовить следственный материал по делу Николая Романова.
В мемуарной и научной литературе встречаются утверждения, что некоторые вожди большевиков якобы высказывались за проведение открытого суда над Николаем II, якобы Л. Д. Троцкий даже собирался выступить обвинителем на этом процессе.
Едва ли можно считать эти намерения, если они и были, серьезными.
Недоброй славы у Троцкого и так было достаточно, а открытый процесс над последним легитимным правителем России грозил превратить Троцкого в посмешище для всего мира.
Опять-таки, В. И. Ленин понимал, что рано или поздно император Николай II станет центром, вокруг которого начнет формироваться ядро русского национального сопротивления, и допустить этого не мог.
Вопрос о судьбе государя, таким образом, был решен не столько даже большевиками, сколько самой революционной ситуацией, в которую поставили большевики Россию, и если и возникали у большевиков какие-то сомнения, то они касались лишь времени ликвидации царской семьи…
Большинство исследователей склоняются к выводу, что окончательные решения по этому вопросу были приняты, когда в первой половине июля большевики установили единоличную диктатуру и утвердили на съезде Советов свой проект Конституции.
Все эти мероприятия были осуществлены к 7 июля.
Напомним, что на квартире Якова Михайловича Свердлова в Кремле жил тогда член президиума Уралоблсовдепа, военный комиссар Шая Исаакович Голощекин, и это сюда и пришла телеграмма председателя Уральского областного совета А. Г. Белобородова: «Председателю ЦИК Свердлову для Голощекина. Авдеев сменен. Его помощник Мошкин арестован. Вместо Авдеева Юровский. Внутренний караул весь сменен».
Считается, что Шая Исаакович и привез в Екатеринбург инструкции Якова Михайловича Свердлова.
В Екатеринбург он приехал 14 июля.
В тот же день, в 10 часов вечера, состоялось объединенное заседание Уральского областного комитета коммунистической партии и Военно-революционного комитета, на котором Шая Исакович Голощекин доложил директивы Якова Михайловича Свердлова, а начальник губчека Яков Хаимович Юровский, которого в Екатеринбурге знали просто как Янкеля-фельдшера, доложил свои соображения по ликвидации царской семьи.
