«В торжественный день, в неделю православия, первое воскресенье Великого поста, 21 февраля 1613 года, – пишет Ключевский, – были назначены окончательные выборы. Каждый чин подавал особое письменное мнение, и во всех мнениях значилось одно имя – Михаила Федоровича. Тогда несколько духовных лиц вместе с боярином посланы были на Красную площадь, и не успели они с Лобного места спросить собравшийся во множестве народ, кого хотят в царя, как все закричали: „Михаила Федоровича“». Все, финиш, конец истории.
Впрочем, успех Романовых Ключевский видел не только в агитации. Сыграло роль и само происхождение этого мальчика, хоть и не царских кровей.
«Он принадлежал к боярской фамилии, – поясняет историк, – едва ли не самой любимой тогда в московском обществе. Романовы – недавно обособившаяся ветвь старинного боярского рода Кошкиных. Давно, еще при великом князе Иване Даниловиче Калите, выехал в Москву из „Прусские земли“, как гласит родословная, знатный человек, которого в Москве прозвали Андреем Ивановичем Кобылой. Он стал видным боярином при московском дворе. От пятого сына его, Федора Кошки, и пошел „Кошкин род“, как он зовется в наших летописях. Кошкины блистали при московском дворе в XIV и XV вв. Это была единственная нетитулованная боярская фамилия, которая не потонула в потоке новых титулованных слуг, нахлынувших к московскому двору с половины XV в. Среди князей Шуйских, Воротынских, Мстиславских Кошкины умели удержаться в первом ряду боярства. В начале XVI в. видное место при дворе занимал боярин
Роман Юрьевич Захарьин, шедший от Кошкина внука Захария. Он и стал родоначальником новой ветви этой фамилии – Романовых. Сын Романа Никита, родной брат царицы Анастасии, – единственный московский боярин XVI в., оставивший по себе добрую память в народе: его имя запомнила народная былина, изображая его в своих песнях о Г розном благодушным посредником между народом и сердитым царем. Из шести сыновей Никиты особенно выдавался старший, Федор. Это был очень добрый и ласковый боярин, щеголь и очень любознательный человек. Англичанин Горсей, живший тогда в Москве, рассказывает в своих записках, что этот боярин непременно хотел выучиться по-латыни, и по его просьбе Горсей составил для него латинскую грамматику, написав в ней латинские слова русскими литерами. Популярность Романовых, приобретенная личными их качествами, несомненно, усилилась от гонения, какому подверглись Никитичи при подозрительном Годунове; А. Палицын даже ставит это гонение в число тех грехов, за которые Бог покарал землю Русскую Смутой. Вражда с царем Василием и связи с Тушином доставили Романовым покровительство и второго Лжедимитрия, и популярность в казацких таборах. Так двусмысленное поведение фамилии в смутные годы подготовило Михаилу двустороннюю поддержку и в земстве, и в казачестве. Но всего больше помогла Михаилу на соборных выборах родственная связь Романовых с прежней династией. В продолжение Смуты русский народ столько раз неудачно выбирал новых царей, и теперь только то избрание казалось ему прочно, которое падало на лицо, хотя как-нибудь связанное с прежним царским домом. В царе Михаиле видели не соборного избранника, а племянника царя Федора, природного, наследственного царя».
Романовы, Бояре и вопрос о престолонаследии
Миша Романов оказался царем не хуже и не лучше многих, кто занимал этот пост. Но было существенное отличие от прежних царей: власть Михаила была ограничена договоренностями с боярством. Ходили темные слухи, что, воспользовавшись малолетством царя, его слабодушием и мягкостью, бояре заставили того подписать письменную клятву, где он обещал «…блюсти и охранять православную веру, забыть прежние фамильные счеты и не дружбы, по собственному усмотрению не издавать новых законов и не изменять старых, не объявлять войны и не заключать мира, важные судные дела вершить по закону, установленным порядком, наконец, свои родовые вотчины отдать родственникам либо присоединить к коронным землям». Романовы так не любили об этом обещании вспоминать, что все документы такого плана, которые открыл неожиданно Татищев, потом куда-то пропали. По сути это было ограничение царской власти сверху, боярами. В Утвержденной грамоте, то есть документе, который давал Михаилу Федоровичу права на престол, было записано, что избран он согласно народному приговору, потому что доводится родственником царям последней династии, что собор присягает не только избранному царю, но и его будущей царице и их будущим детям, видя в своем избраннике если не наследственного, то потомственного государя, что служивые люди дали обет быть «без прекословия во всяких государевых делах», как кому государь на своей службе быть велит. Вроде бы по этому документу власть царя полная и единоличная, однако хождение других текстов может дать намек, что соглашения царя и бояр было тайным, поскольку ни последним не хотелось предавать огласке, кем фактически будет управляться молоденький царь, ни последнему – тем более, что им управляют, то есть он недостаточно самовластный. Интересно, но настроения тогда в обществе были таковы, что могли подвигнуть бояр на такой шаг. Когда еще при Шуйском в Польшу был срочно командирован посол от Москвы князь Григорий Волконский, чтобы объяснить, почему был убит первый Дмитрий и также (что для короля было важнее) перебито вместе с ним немало поляков, князь согласно наказу сообщил, «что люди Московского государства, осудя истинным судом, вправе были наказать за злые и богомерзкие дела такого царя, как Лжедимитрий». Но от себя Волконский добавил, назначить теперь в Московии царя никак невозможно, его можно только избрать, и если бы даже явился вдруг настоящий чудом спасшийся царевич Дмитрий Иванович, то если бы народ его не захотел, силой бы он на престоле не удержался. Как заметил Ключевский, «у самого кн. Андрея Мих. Курбского, политического либерала XVI в., дыбом встали бы волосы, если бы он услышал такую политическую ересь». В такую удобную минуту, когда избрание царя было вопросом хорошей политтехнологии, участвовавшие в этой акции бояре вполне могли предложить Михаилу Федоровичу сделку – поделиться властью. Другой свидетель, псковский сочинитель повести о Смутном времени, сообщал, что бояре при вступлении Михаила на престол «заставили его поцеловать крест на том, чтобы никого из их вельможных и боярских родов не казнить ни за какое преступление, а только ссылать в заточение». Рассказывая о начале его царствования, автор очень сетует, что эти злокозненные бояре царя ни во что не ставили, а землю грабили, и царь им был не указ. Но так могло быть лишь в первое время, пока отец Михаила находился в польском плену. Филарет вернулся и довольно быстро расставил все по своим местам. Первое, что он сделал, так, став патриархом, стал к тому же и вторым соправящим государем, для этого двойного правления была даже придумана особая формула – «каков он, государь, таков же и отец его государев; их государское величество нераздельно». Прямо как церковное объяснение троичности божества – един в трех лицах, притом что каждое лицо нераздельно и неслиянно. Интересно, что Михаил передал власть своему сыну Алексею не стандартным путем, как это делали прежние цари, то есть по завещанию (после избрания царя на соборе путь этот в первые царствия был закрытым, а закона о престолонаследии не существовало), а по наследству без завещания и соборному избранию. Шестнадцатилетнего Алексея Михайловича тоже провели через процедуру избрания Земским собором! Процедура была упрощенной, поскольку теперь «только подтверждалось наследование по закону, установленное клятвенным соборным приговором 1613 года».
Интересно, не так ли?
Первые Романовы настолько не ощущали себя полноправными царями, что для постановки во власть им требовалась особое, подтверждающее легитимность, признание Земского собора! Причем подтверждение согласия бралось не только у знати и дворянства на соборе (он был куда как менее представительным, чем прошлый, на котором избирали Михаила), но и у разного народа на площади, как это было в 1613 году! Сам Алексей попробовал хоть как-то облегчить передачу власти, чтобы не требовалось согласия от народа.
«Года за полтора до своей смерти, 1 сентября 1674 года, – пишет Ключевский, – царь торжественно объявил народу старшего царевича как наследника престола на Красной площади в Москве в присутствии высшего духовенства, думных людей и иноземных резидентов, находившихся тогда в Москве. Это торжественное объявление наследника народу было формой, в которой царь передавал власть сыну после своей смерти, и единственным актом, придававшим законный вид воцарению Федора, на которого, как на Михайлова внука, не простирался соборный приговор 1613 г. Но такой явочный способ передачи власти в присутствии народа с его молчаливого согласия не упрочился. По смерти Алексеева сына, царя Федора, не оставившего прямого наследника, повторилось активное избрание, вынужденное обстоятельствами, но в упрощенной, точнее, искаженной форме. В апреле 1682 года, как только закрыл глаза Федор, патриарх, архиереи и бояре, пришедшие проститься с покойным царем, собрались в одной дворцовой палате и стали думать, которому из двух оставшихся сыновей царя Алексея быть царем. Приговорили, что этот вопрос должны решить всех чинов люди Московского государства. Тотчас с дворцового крыльца патриарх с архиереями и боярами велел собраться всех чинов людям на дворцовом дворе и тут же с крыльца обратился к собравшимся с речью, в которой предложил тот же вопрос. Не совсем, впрочем, со значительным перевесом голосов был провозглашен младший десятилетний царевич Петр мимо слабоумного старшего Ивана. С тем же вопросом патриарх обратился к высшему духовенству и к боярству, стоявшим тут же на крыльце, и те высказались за Петра же. После того патриарх пошел и благословил Петра на царство. Ввожу вас в эти подробности, чтобы показать, как просто делалось тогда такое важное дело в Москве. Очевидно, на этом обыденном собрании не было ни выборных людей, ни соборных совещаний. Вопрос решила разночиновная толпа, оказавшаяся в Кремле по случаю смерти царя. Очевидно также, что люди, решавшие судьбу государства в эту минуту с патриархом во главе, не имели никакого понятия ни о праве, ни о соборе, ни о самом государстве или нашли такие понятия излишними в данном случае. Но стрельцы, поднятые партией царевны Софьи, отвечая на образ действий высших властей, после бунта 15 мая 1682 года заставили наспех устроить такую же пародию собора, который и выбрал на престол обоих царевичей. В акте этого вторичного, революционного выбора также читаем, что все чины государства били челом, чтобы „для всенародного умирения оба брата учинились на престоле царями и самодержавствовали обще“».
