Прежде чем продолжать бурение нижнего ряда шпуров, надо было очистить площадку. Разумеется, уже спустя несколько минут поверхность залившей ее лавы погасла и затвердела. Но если ходить по ней можно было без всякого риска, то стоять на месте и тем более устанавливать буровое оборудование нечего было и думать. Хотя с виду поверхность была черной и вполне твердой, в нижних слоях устойчиво держалась температура порядка 900oС, и жар оттуда шел такой, что находиться там было невозможно. Пришлось пустить в дело бульдозеры, грейдеры, скреперы, гидромолот. Они трудились двенадцать часов кряду, отбивая куски свежего лавового покрова, все еще багровые и пышущие жаром изнутри, и отгребая их к откосу, наваленному вдоль отводного канала.
В тот вечер мне надо было ехать в Педару на встречу с немецкими журналистами, и часов в восемь я ушел с площадки. Я договорился с Фанфаном и Франко, что они подъедут к ужину и мы спокойно обсудим создавшуюся ситуацию, потому что среди грохота бульдозеров рядом с расплавленной лавой толком не поговоришь. Если все пойдет как надо, наутро можно будет взрывать. По правде говоря, ничто не мешало сделать это уже вечером 12 мая или по крайней мере ночью, но нам не хотелось обижать телевизионщиков. Они уже который день с нетерпением дожидались этого часа, сидя на Монте-Кастелладзо, в нескольких сотнях метров ниже по склону, где силами префектуры для прессы была оборудована отлично защищенная смотровая площадка под внушительной крышей из крепких бревен, покрытых мешками с землей. Оттуда, не опасаясь летящих камней, можно было спокойно снимать и сам взрыв, и огненный ручей, который должен был брызнуть.
Пробило десять вечера, а моих друзей все не было. Голод становился нестерпимым. В одиннадцать мое волнение настолько возросло, что я потерял всякий аппетит. К двум часам ночи я ни о чем, кроме своих друзей, уже не мог думать. Я позвонил Антонио, но не застал его дома. За мной приехал ею шурин и отвез меня в Николози, где пожарные держали с Фанфаном постоянную радиосвязь. Фанфан, однако, уже несколько часов как не выходил на связь и не отвечал на вызов.
В этот самый момент раздался телефонный звонок от Орацио Николозо. Он звонил из "Гран-Альберго", куда только что вернулся с площадки, и сразу успокоил меня, сказав, что все живы-здоровы и волноваться за них не надо. Вот только лава, продолжал он, опять резко поднялась - и как раз тогда, когда с наступлением темноты бурильные работы были остановлены, она вновь полилась через стенку...
Наутро я застал площадку в таком же аварийном состоянии, как и сутки назад, с той разницей, что на сей раз слой лавы, выросший на земле, был толще. Как и вчера, суетились бульдозеры, разбивая и отгребая в сторону 2000 т раскаленной породы, а пожарные поливали лаву водой, чтобы облегчить задачу грейдерам, ковши которых не были приспособлены для такого специфического материала, а также для того, чтобы водителям машин было не так тяжело работать.
Объем скопившейся на площадке породы составлял примерно 750 м3 и на ее уборку должно было уйти больше времени. Кроме того, лава залила три первых шпура нижнего ряда, расположенного у основания стены, а это уже было хуже.
Лава переливалась через стенку в течение всего нескольких секунд, и сразу после этого ее уровень пошел на убыль, как накануне. Барбери, Виллари, Легерн, Аберстен, Рипамонти и еще несколько человек не хотели уходить с площадки, опасаясь, что события могут повториться, и провели там всю ночь, с тем чтобы в случае необходимости попытаться как-то защитить без малого пятьдесят пробуренных шпуров. Ночь была тревожная, казалось, ей не будет конца. Как всегда по ночам, росло беспокойство, мучили сомнения, не давал отдохнуть и расслабиться холодный ветер, а от огненной реки, к которой то и дело кто-нибудь подходил, чтобы посмотреть на ее поведение или просто согреться, несло обжигающим жаром... К утру мои друзья сильно устали. У всех были осунувшиеся лица, а Франко к тому же совсем потерял голос. Он только сипел, и в этом было что-то одновременно смешное и жалкое. Но дискуссия была настолько серьезна, что ему, бедняге, волей-неволей то и дело приходилось брать слово.
Вопрос стоят так: попытаться ли достичь полного успеха, рискуя в случае неудачи потерять все, или удовлетвориться частичным успехом? Чтобы, как ранее предполагалось, отвести в сторону весь поток целиком, надо было заминировать самую нижнюю часть стенки, а для этого пришлось бы потерять еще целые сутки на бурение новых шпуров. При этом лава вполне могла перелиться вновь и уничтожить все то, что было сделано ранее, а это означало бы полный крах. Чтобы не рисковать, тем более что отныне уровень лавы держался постоянно всего на 20-30 см ниже верхнего края стенки следовало действовать немедленно, то есть обойтись без бурения нижних шпуров. Но тогда при взрыве перемычки через пролом пошла бы лишь верхняя часть потока.
Если бы не предыдущая полемика и не происки наших противников, я непременно стал бы добиваться полного успеха, оправдывавшего весь риск. Однако в случае провала последствия могли быть столь серьезными, что откладывать взрыв нельзя было ни на час. Я имею в виду последствия и для оценки выбора мер по защите населения, и для самой науки вулканологии. Поэтому я встал на сторону тех, кто настаивал на необходимости взрывать немедля, считая, что частичный, но реальный успех лучше, чем успех полный, но не обеспеченный на сто процентов. Лучше синица в руках...
Поскольку речь шла о мероприятии чисто технического характера, да еще направленном на спасение человеческих жизней, логично было бы, чтобы на его осуществление влияли только факторы технического или гуманитарного характера. Так нет же! Уговаривая меня приехать на Этну, мои друзья рассчитывали использовать мой богатый опыт по части извержений и мое знание Этны прежде всего для оказания давления на общественное мнение Катании, да и всей Италии и лишь во вторую очередь для получения научно-технических советов.
Как ни странно, но в Италии меня знают лучше чем дома. Таков уж результат Суфриерской аферы. Теперь от меня требовали, опираясь на доверие итальянцев, всемерной поддержки группе, взявшей на себя нелегкую задачу отведения в сторону потока лавы. Тем самым я протянул бы руку помощи и министру Лорису Фортуне, который, не побоявшись ответственности, принял решение, имевшее далеко идущие общественно-политические последствия.
После твердых и недвусмысленных заявлений в поддержку проекта, сделанных мной в газетах, по радио и телевидению, мы просто не имели права на ошибку, ибо тем, кого я поддерживал, ошибки теперь не простили бы. Что касается стиля моих заявлений, то он был таковым и в силу свойств моего характера, и в силу создавшейся ситуации. Тем более теперь не следовало зря рисковать. Дело, как видим, заключалось не в науке и не в желании спасти людей.
Было уже четыре часа пополудни, когда гусеничные машины кончили наконец разгребать все еще раскаленную лаву, загромождавшую площадку. Рольф Аберстен сказал, что ему требуется двенадцать часов, чтобы заложить заряды, подсоединить их и подготовить установку. Что ж, тем хуже для телезрителей, столь долго ожидавшееся событие, то есть взрыв, после которого лава должна бурно хлынуть в отводный канал, произойдет глубокой ночью, а не в удобное для прямого репортажа время. О том, чтобы повременить со взрывом, не могло быть и речи, так как за это время лава вполне была способна вновь перелиться через стенку.
Несмотря на мои беседы с префектом, ни автомобилям, ни журналистам так и не было разрешено подниматься выше километровой отметки, поскольку вулканологи, продолжавшие числиться официальными экспертами, не дали на это своего согласия. Лишь немногим репортерам, оказавшимся хитрее других или, может, не так боявшимся натрудить ноги, удалось посетить нашу площадку отдельно от своих коллег, навещавших нас в официально разрешенные часы. Не известно, по какой причине круглые сутки в воздухе висела целая туча вертолетов, и шум от их двигателей выводил нас из равновесия. Вертолетами пользовались все моряки, военные, карабинеры, начальство из Рима, местное начальство, кабинетные вулканологи, просто любопытные, туристы, репортеры, кинооператоры...
В этот день последний (как мы надеялись) перед взрывом - журналистов привезли на смотровую площадку на Монте-Кастелладзо. Мы с Франко Барбери провели там часа по два каждый, отвечая на вопросы, в том числе участвуя в прямых трансляциях итальянского телевидения. Огромным преимуществом прямой передачи является то, что вы обращаетесь к зрителю без посредников и, таким образом, сами заботитесь, чтобы зритель вас понял. Если вы ясно выражаете свои мысли и вас не прерывают, то все вас поймут. Совсем другое дело, когда происходит так называемая запись: в этом случае до зрителя или слушателя дойдет лишь то, что пропустит ответственный за передачу. То есть ведущий, или главный редактор, или начальник последнего, или какая-то группа заинтересованных лиц, или политические власти. Именно таким образом возникают разного рода искажения, умышленные или нечаянные, но всегда нежелательные, поскольку они ведут к искажению истины. Что-то, бывает, опускают по ошибке, недосмотру или некомпетентности оператора, разрезающего и монтирующею пленку, но бывает и так, что ту или иную фразу намеренно вырывают из контекста или произвольно стыкуют с другой фразой, чтобы вместо вашей мысли прозвучала прямо противоположная, зато близкая идеям журналиста или его начальника. Для людей, улавливающих разницу между прямой трансляцией и записью, бывает достаточно услышать радио- или телепередачу, чтобы сразу определить степень честности ее организаторов.
