Как украинские граждане (связанные родством с германскими подданными) просим взять нас под свою защиту»{247}.
Прошение это не дошло до адресата.
Начальник тюрьмы передал его не германскому консулу, а непосредственно в ЧК, где оно и было приобщено к делу.
Судя по всему, Балицкий, не подозревая о печальной судьбе своего прошения, сильно обиделся на германского консула. Однако он понимал, что движется в правильном направлении, и вскоре сочиняет еще одно произведение, которое убеждает нас в воистину необыкновенном воздействии на арестантов воспитательных методов товарища Урицкого.
Конечно, такие, как Никифоров и Бобров, угрюмо замыкались в своей гордыне, но люди иного менталитета — менялись.
Вот и Лев Алексеевич Балицкий, приват-доцент Петербургского университета, член Главной Палаты Русского Народного Союза им. Михаила Архангела, проведший всю свою сознательную жизнь в Петербурге, после обработки погружением заговорил вдруг в подвалах Петроградской ЧК на позабытом украинском языке.
«Украiнському Консуловi Веселовському
Украiнськаго громадянина
Льва Олексiевича Балицкого
ЖАЛЬБА
В кайданах, в неволi на чужбиi, в тюрьме як спiваеця в наших пiснях, гинут и пухнут з голоду без вини нашi украiнцi в “Крестах”.
Сидю и я тут три тиждня, не по обвiненiю, а по подозренiю, хоть для цёго нема нiяких нi основаннiй, нi прiчiн, сидю тут я з своiм рiдним братом Петром (клiека 789); вiн тож сидить “по тому же подозренио”, хоть вiн ничого на свт не бачить, окрiм свoiх книжок, бо готовиця до профессури.
Я ж основав первie в Россiи курсы сельского законовiденiя и экономiи, сельскохозяйственно-гидротехнiчне средне учiлiще, огнестейкаго сельского строительства; также бухгалтерскi курси, гiмназио и др. и всё це я хочу перевести на Украiну з цёго ж року, бо богацько моiх ученiков — украiнцi, а останни ученiки дали свое соглaсiе з радiстью закiнчити курс свiй иза голоду в Петроградi и вони поiдут з школой куда я захочу. Я ж сидю в “Крестах” и не можу по цёму делу ничого робити. О россiйских дiлах i полiтiке я не хочу навiт думати, а не то що “контревлюцiей занiматiся…
По сему широ и ласкаво прохаю пiдмоги и оборони нам з братом внити на волю, на поруки, а бо пiд роспiску о невiиздi з Петрограда до суда, окрiм всего моя жiнка слаба, у мене родився син, котораго я ще и не бачив, а дитинка моя дуже слабенька (семимiсячна) и я боюсь, що вона умре и я не взгляну навiтъ на свого первенца.
Лев Балiцкiй
P.S. Германьско консульство за своiх стоiт, ино ix i не держат довго, маем надiю що i наше консульстве не дасть нас в обiду»{248}.
Грех иронизировать над человеком, томящимся в застенке Петроградской ЧК, но, право же, нельзя без улыбки перечитывать эту смесь украинских и искалеченных русских слов, которую Лев Алексеевич почему-то считает украинским языком…
Впрочем, что ж…
В застенках Урицкого и не мог человек заговорить по-другому, не самое лучшее это место, чтобы вспоминать «рiдну мову»…
Но если с языком и возникают проблемы, то со смыслом тут все было правильно. Страдания «на чужбiнi», «в кайданах» «нашего украiнца» да к тому же не чающего увидеть свою «дитинку», растрогали генерального консула Украинской державы, когда он увидел фамилию Балицкого в списках заложников.
Скоро в ЧК на бланке консульства поступил запрос о Л.А. Балицком:
«Имею честь просить о принятии мер к немедленному освобождению означенного украинского гражданина.
Если же к нему предъявлено какое-либо обвинение, то допустить к обозрению следственного материала лицо, уполномоченное на то Генеральным консулом»{249}.
То ли этот запрос консула Веселовского, не желающего уступить своему германскому коллеге, который «за ceoix стоит», сыграл роль, то ли просто, как написано в постановлении, «ввиду того, что необходимость в заложниках в настоящее время почти миновала»{250}, Лев Алексеевич Балицкий в ноябре 1918 года был освобожден из-под ареста.
Вот, кажется, и вся история о том, как удалось человеку вырваться из смертных списков, сочиненных тт. Бокием и Иоселевичем. Правда, завели его в здание на Гороховой молодым приват-доцентом Петербургского университета, бывшим членом Главной Палаты Русского Народного Союза им. Михаила Архангела, а выпустили беспрерывно проливающим слезы стариком, невразумительно бормочущим свои жалобы на некоем петербургско-украинском наречии…
О такой судьбе, увы, «не спiваецца ни в каких пiснях»…
Не поется ни в каких песнях и о том, что происходило в июле 1918 года в Екатеринбурге…
То есть песен-то на эту тему как раз написано превеликое множество, но все они о другом, а не о том, что было на самом деле…
Прежде чем приступить к рассказу о екатеринбургской трагедии, напомним, что в марте 1917 года, сразу после отречения Николая II, была создана первая ЧК, расследовавшая деятельность царя и его окружения. Секретарем ее был Александр Блок, и помимо официальных выводов сохранились личные записи поэта, подводящие итоги работы комиссии.
«Единственное, в чем можно упрекнуть Государя, — это в неумении разбираться в людях. Всегда легче ввести в заблуждение человека чистого, чем дурного. Государь был бесспорно человеком чистым».
Разумеется, рожденный в сенгилейском тумане сын Надежды Александровны Адлер и директора Симбирской мужской классической гимназии Федора Михайловича Керенского не собирался жертвовать своим положением и предавать гласности выводы комиссии.
Член партии эсеров и масонской ложи «Великий Восток народов России», Александр Федорович Керенский, как известно, легко переступал через закон (тут достаточно вспомнить о не вполне законной защите Керенским киевского приказчика Менделя Бейлиса), еще выстраивая свою карьеру[44].
Для премьер-министра Керенского не составило труда засекретить отчеты, разбивающие многочисленные мифы об Анне Вырубовой, Григории Распутине и самом императоре, а царскую семью выслать в Тобольск, передоверив расправу над государем большевикам.
Большевики тоже не сразу определились, как решить судьбу царственных узников.
На заседании Совнаркома 20 февраля 1918 года, проходившем под председательством В.И. Ленина, было решено поручить комиссариату юстиции и двум представителям крестьянского съезда подготовить следственный материал по делу Николая Романова.
В мемуарной и научной литературе встречаются утверждения, что некоторые вожди большевиков якобы высказывались за проведение открытого суда над Николаем II, якобы Л.Д. Троцкий даже собирался выступить обвинителем на этом процессе.
Едва ли можно считать эти намерения, если они и были, серьезными.
Недоброй славы у Троцкого и так было достаточно, а открытый процесс над последним легитимным правителем России грозил превратить Троцкого в посмешище для всего мира.
Опять-таки, В.И. Ленин понимал, что рано или поздно император Николай II станет центром, вокруг которого начнет формироваться ядро русского национального сопротивления, и допустить этого не мог.
Вопрос о судьбе государя, таким образом, был решен не столько даже большевиками, сколько самой революционной ситуацией, в которую поставили большевики Россию, и если и возникали у большевиков какие-то сомнения, то они касались лишь времени ликвидации царской семьи…
Основная часть исследователей склоняется к выводу, что окончательные решения по этому вопросу были приняты, когда в первой половине июля большевики установили единоличную диктатуру и утвердили на съезде Советов свой проект Конституции.
Все эти мероприятия были осуществлены к 7 июля.
Напомним, что на квартире Якова Михайловича Свердлова в Кремле жил тогда член президиума Уралоблсовдепа, военный комиссар Шая Исаакович Голощекин, и это сюда и пришла телеграмма председателя Уральского областного совета А. Г. Белобородова: «Председателю ЦИК Свердлову для Голощекина. Авдеев сменен. Его помощник Мошкин арестован. Вместо Авдеева Юровский. Внутренний караул весь сменен».
Считается, что Шая Исаакович и привез в Екатеринбург инструкции Якова Михайловича Свердлова.
В Екатеринбург он приехал 14 июля.
В тот же день, в 10 часов вечера, состоялось объединенное заседание Уральского областного комитета коммунистической партии и Военно-революционного комитета, на котором Шая Исаакович Голощекин доложил директивы Якова Михайловича Свердлова, а начальник губчека Яков Хаимович Юровский, которого в Екатеринбурге знали просто как Янкеля-фельдшера, доложил свои соображения по ликвидации царской семьи.
План его был утвержден, и 16 июля вечером Яков Хаимович Юровский явился в дом Ипатьева и приказал начальнику охранного отряда Медведеву собрать все револьверы системы «наган».
