испанской моде, который он прикатил сзади подрезать, потому что парик показался ему слишком длинным. Он не велел пудрить его… Маленький воротник на сюртуке, как у путешественника, и… портупея, отделанная серебряным позументом, поверх сюртука, на котором висит, кинжал, по восточному обычаю». После отъезда государя костюм этот на некоторое время сделался (модным под названием «одежды царя» или «дикаря». Петр посещал общественные учреждения и ходил по лавкам, иногда поражая тех, кому приходилось с ним сталкиваться простотой своего обращения не исключающего величавости, резкостью движений, ненасытной любознательностью ума, подозрительностью, полной бесцеремонностью и крайней невежливостью. Часто он уходил, никого не предупредив, садился в первую попавшуюся карету и отправлялся куда вздумается. Таким образом он однажды уехал в Булон-ский лес в экипаже г-жи де Матиньон, подъехавшей к отелю «Ледигиер», чтобы «поглазеть», по выражению Сен-Симона, и вынужденной возвратиться домой пешком. Бедный де Тессе проводил время в погоне за государем, не зная, где его искать. 14 мая царь отправился в оперу, где регент предоставил в его распоряжение ложу. Во время представления он спросил пива и находил вполне естественным, что регент прислуживал ему сам, стоя с подносом в руках. Не торопясь осушил он бокал, окончив, попросил салфетку и принял ее «с любезной улыбкой и легким кивком головы». Публика, по сообщению Сен-Симона, была немало удивлена зрелищем. На следующий день, сев в наемную карету, царь отправился осматривать мастерские, посетил фабрику гобеленов, закидывал рабочих вопросами и, уезжая, подарил им один экю. В зверинце 19 мая он дал двадцать пять копеек фонтанщику; в Медоне наградил лакея бумажным экю, служившим ему, по уверению Бюва, для надобности интимной и нечистоплотной. Он рассчитывался наличными с купцами, толпившимися в отеле «Ледигиер», но сильно торговался и, переделав, как выше сказано, великолепный парик - произведение искусства первого парижского парикмахера, дал семь ливров десять су вместо стоимости, по крайней, мере, в двадцать пять экю.
«Он нисколько не считался ни с титулами, ни с чьим-либо старшинством, не больше церемонился с принцами и принцессами крови, чем с первыми царедворцами, и не делал между ними никакого различия», - говорит тот же Сен-Симон. Когда принцы отказывались сделать ему визит, не имея уверенности, что он ответит той же вежливостью принцессам, эн велел им
передать, чтобы они не трудились к нему являться. Герцогини Беррийская и Орлеанская послали ему приветствия через своих шталмейстеров. Он согласился посетить их в Люксембурге и Пале-Рояле, но везде «держался с чувством превосходства». Остальные принцессы видели его только издали «зрительница-, ми», а из принцев ему представлен был лишь принц Тулузский, и то в качестве обер-егерменстера в Фонтенбло, где на него возложен был прием. Герцог дю Мен во главе швейцарцев и принц Субиз во главе жандармов принимали участие на параде, на который был приглашен царь и где три тысячи карет, переполненных «зрителями и зрительницами», окружали плац; но Петр не выказал относительно принцев никакой учтивости так же, как и относительно присутствовавших офицеров.
21 мая он отправился в Гран-Берси, к Пажо д'Онсанбрэ, директору почты, провел там целый день, рассматривая любопытные коллекции в сопровождении знаменитого отца Себастьяна, действительное имя которого было Жан Трюше, выдающегося физика и механика. Петр обращался с ученым кармелитским монахом с величайшей предупредительностью, но герцогиня де Роган, находившаяся в своем доме в Пти-Берси и пожелавшая посмотреть на высокого посетителя, возвратилась в слезах и жаловалась мужу, что царь не оказал ей никакой учтивости.
– А какой же учтивости могли вы ожидать от такого животного? - спросил герцог настолько громко, что его слова слышал один из русских вельмож, случайно понимавший по-французски. Русский остановил герцога довольно энергичным образом.
Париж сделал свое дело.
Петр был вполне приличен, что бы ни говорили, если и не чересчур любезен в Сен-Сире с г-жой де Ментенон, Известен рассказ Сен-Симона, повторенный бесчисленное число раз, ставший классическим: неожиданное вторжение в комнату, молчаливый и грубый осмотр. В биографии, добавленной к изданию писем г-жи де Ментенон, опубликованных Сантро де Марси, Оже -подтверждает эти подробности и даже говорит, что любопытство и непочтительность царя распространились и на племянницу бывшей супруги великого короля: «Увидав однажды г-жу де Кайлюс в обществе и узнав, кто она такая, он подошел прямо к ней, взял ее за руку и стал пристально осматривать». Легенды самые невероятные не могут поразить историка; удивительно лишь то, что Оже не читал следующего письма г-жи де Ментенон, включенного в его сборник: «В эту минуту, - письмо адресовано г-же де Кайлюс, - входит г. Габриель и говорит, что г. Беллагард просит мне передать о его желании привезти сюда после обеда, если я найду это возможным, царя. Я не решилась дать отрицательного ответа и буду ожидать его в постели. Больше мне ничего не сказали. Не знаю, следует ли его принять церемониально, хочет ли он видеть дом, девиц, пойдет ли на хоры; предоставляю все на волю случая… Царь прибыл в семь часов вечера, сел у изголовья моей кровати, спросил у меня, не больна ли я. Я отвечала, что да. Он спросил, в чем заключается моя болезнь. Я отвечала: «В глубокой старости при довольно слабом здоровье». Он не знал, что еще сказать, а его переводчик, по-видимому, плохо меня слышал. Посещение царя было весьма короткое. Он еще в доме, но мне неизвестно где. Он приказал раскрыть полог постели, чтобы меня увидеть. Можете себе представить, насколько он остался доволен».
11 июня, когда состоялось свидание, после месячного пребывания в Париже, Петр не был уже человеком, способным на неприличие, которое ему безосновательно приписывали в данном случае. Без сомнения, он чувствовал себя еще лучше за пределами изысканности и церемоний двора и гостиной. Вполне хорошо в Доме инвалидов, где обращался с
хозяевами по-товарищески, пробуя их суп, и запросто обласкав их; на Монетном дворе, где при нем вычеканили медаль в память его пребывания во Франции; в королевской типографии, в колледже четырех наций, в Сорбонне, где воспользовались его присутствием, чтобы поднять вопрос о соединении церквей; в обсерватории, у географа Делиля, у английского окулиста Вульгауса, пригласившего его присутствовать. при операции снятия катаракты. Он являлся посетителем немного нервным и страшно любопытным, но быстро схватывающим, жаждущим знаний и в достаточной степени обходительным. Сорбоннским докторам он ответил вежливо и скромно, что недостаточно осведомлен- в затронутом ими вопросе, что с него достаточно забот по управлению государством и окончанию войны со Швецией, но что он будет счастлив, если- они войдут^ по этому поводу в переписку с епископами его церкви. Он благосклонно принял записку, врученную ими позднее и вызвавшую три года спустя довольно любопытный ответ русского духовенства. Начинаясь панегириком Сорбонне, этот ответ заканчивается признанием собственного бессилия: «Лишенная главы с уничтожением патриаршества - реформой Петра, - русская церковь не в состоянии принимать участия в обсуждении вопроса».
Искусства менее интересовали государя, а хранившиеся в Лувре королевские драгоценности, стоимость которых исчислялась в тридцать миллионов, вызвали у него гримасу: он находил деньги выброшенными зря. Маршал де Виллеруа, показывавший ему эту выставку, предлагал затем пойти взглянуть на «величайшее сокровище Франции», и Петр с трудом понял, что речь идет о маленьком короле.
Петр посетил Институт только 19 июня, накануне своего отъезда. Французская Академия не была о том предупреждена- что, однако, следовало бы сделать!1- и царя встретили всего два-три из ее членов, оказавшихся налицо. Они провели его в залу заседаний, чуть не обратившуюся в спальню для его офицеров, объяснили порядок своих работ, остановили его внимание на портрете короля… и все. Лучший прием ожидал Петра в Академии наук, при большей наличности членов, о чем позаботился, кажется, отчасти сам государь. Достопримечательности словаря представляли для него лишь посредственный интерес. В Академии наук он рассматривал машину для подъема воды ла Файе, Древо Марса Лемери, Домкрат Далесса, карету ле Камюза и благодарил общество за прием письмом, написанным по-русски.
В тот же день он присутствовал в закрытой ложе на торжественном заседании парламента, причем все были в красных мантиях, и присутствие царя помешало герцогу дю Мен и графу Тулузскому настоять на принятии их возражений против решений комиссаров регентства, посягавших на их права.
Все вместе составляло программу не особенно разнообразную, даже почти скучную, и, добросовестно ее исполняя, Петр не упускал ни одной подробности, стараясь из всего извлечь возможную пользу, закидывая вопросами и испещряя заметками свою записную книжку, которую открывал ежеминутно й безо всяких стеснений, где бы ни находился - в Лувре, в церкви или на улице. Проделывая все это, Петр не отказывался, однако, ни от развлечений, ни от сумасбродств, ни от излишеств привычного ему разгула. В этом заключалась некрасивая сторона его пребывания в Париже. В Трианоне он удивил окружающих французов только тем, что, забавляясь, залил водой фонтанов весь парк. Но в Марли он не ограничился проказами, недостойными государя. «Это место он избрал, - рассказывает один современник,- чтобы запереться со взятой им тут же любовницей, которой он доказал свою удаль в апартаментах г-жи де Ментенон». Затем он отослал се, подарив ей два экю, и хвастался герцогу Орлеанскому своим похождением в выражениях, которые современник решается привести только по-латыни: «Dixit ei se salutavisse quemdam meretricetn decies nocte in una, et, huic datis pro tanto labore tantum duobus nummis, tune illam exctamarisse: Sane, Domine, ut vir magnifice, sed parcissime ut imperator mecum egisti». Слух об оргиях, свидетелями которых он делал королевские дворцы, достиг г-жи де Ментенон в ее глубоком уединении. Она сообщала о том племяннице: «Мне передают, что царь повсюду таскает за собой публичную женщину, к великому скандалу Версаля, Трианона и Марли». Пришлось вызывать парижских докторов в Трианон. В Фонтенбло царь принимал мало участия в охоте, но поужинал настолько плотно, что на обратном пути герцог д'Антен счел более благоразумным отказаться от его общества и пересесть в другую карету. И он оказался прав, «потому что, - передает Сен-Симон, - царь оставил в своей карсте следы того, что слишком много съел и выпил». В Пти-Бур, где он остановился для ночлега, пришлось позвать двух женщин из деревни для очистки помещения, которое он занимал.
