Тебе ничего другого не оставалось делать, как «колоться». Ты сказал, что должен ехать на свадьбу своего сына! Я опешила. Зачем и почему ты скрываешь от меня свои отношения с сыном? Разве я была бы против? Наоборот! Ты помнишь, когда мы только-только поженились, я все время беспокоилась о том, что ты как-то странно равнодушен к оставшемуся в Ярославле крошечному сынишке? Алименты автоматически отчислялись из твоей стипендии, а больше ничего и никогда ты не посылал…
Я много раз спрашивала, не бросил ли ты свою жену и ребенка из-за меня? Больше всего на свете я боялась взять на свою совесть вот именно такой груз: «на несчастье счастья не построишь» – это было мне ясно всегда. Никогда в жизни я, еще будучи не замужем, не, принимала ухаживаний женатых мужчин. Горе, слезы, обида брошенной женщины все равно достанут и дойдут до той, ради которой это сделано…
Но ты рассказывал и мне, и моим родителям, что твоя жена Аня сама от тебя отказалась по причине малоденежья и бесперспективности твоей, сама тебя выгнала, сама решила растить мальчика одна. Ты снимал угрызения совести с моей души, ты меня успокаивал. Шли годы, десятилетия… И этот, никогда не виденный мной сынок постепенно растворялся в памяти, становился почти мифом. Тем более, что у нас был Глеб, о котором ты заботился, которого ты любил, на котором, казалось, реализовались все твои отцовские инстинкты…
И вот, оказывается, мальчик давно живет в Москве! Ты устроил его на работу, помог снять квартиру. Ты с ним встречаешься, ты приглашен на свадьбу, а я ни о чем этом не знаю! Господи! Что происходит в нашей жизни??? Выяснение отношений продолжалось все выходные. Мы ссорились, вместо того, чтобы вместе отправиться на свадьбу. Ты категорически отказался ехать туда не один!
Ты уже не отмалчивался, ты обвинял, обвинял, обвинял! Ты, оказывается, всю жизнь мучительно приспосабливался к моему невыносимому характеру! Я просто задавила тебя своим авторитарным руководством, я надоела тебе своими попреками! Ты хочешь жить самостоятельно, один, и не так, как я вечно указываю и наставляю, а так, как хочешь ты, по своей собственной воле! Я вечно лезу в твои дела, я требую разборки с масонством, а это твое, только твое личное дело, и ты его будешь решать сам! Тебе надоело все, и ты решил жить один!
Я была потрясена, растеряна, раздавлена… Я плакала.
…Батюшка разговаривал с нами в Тихвинском, прямо у самого алтаря, где перед солеёй, у правого клироса – могила Новикова. Мы рассказали ему о нашей, совершенно неразрешимой ссоре. О масонстве рассказали, о том, и что ты устал обманывать меня, не хочешь больше выносить моего давления и хочешь пожить один.
– Спасти ваш брак может только Бог, – сказал священник, – только под покровом Святой Матери Церкви вы можете снова – обрести лад и покой в своей семье… Хотите, я вас прямо сейчас и обвенчаю?
Ты резко и категорически отказался.
Мы вернулись на дачу. Я плакала… Первый раз ужаснулась тому, что мы с тобой невенчаны. Вспомнился тот батюшка, который был руководителем нашей паломнической группы в Святой Земле…
– Да прямо вот тут мы вас и повенчаем, – весело воскликнул он у каменной чаши, где Спаситель воду в вино обратил. Дело было в Георгиевском храме в Канне Галилейской… Все наши паломники засмеялись, обрадовано приветливо так…
– Что ты, отец! Ведь Светлая Седмица теперь! Какое венчание?! – остановил это всеобщее ликование старенький иеромонах и укоризненно, грустно так, посмотрел на всех нас. Все ужасно смутились, опустили головы. Я расстроилась. Что-то тяжелое почудилось мне в этой ошибке добрейшего священника…
Потом не раз еще к вопросу о венчании возвращалась Олечка. Батюшка из Патриархии тоже напоминал, что брак невенчаный – грех, блуд. Я не знаю, почему мы это все откладывали. Почему-то не получалось. И теперь я, вспоминая все те, несостоявшиеся венчания, плакала. Ты молчал сердито и свирепо. Решительно и злобно молчал.
А потом вдруг заплакал. Повинился в том, что отдал ненадежному человеку все, до копеечки, хилые наши сбережения, и они пропали. Жаль мне, конечно, жаль было денег. Но я даже вздохнула с облегчением. Думала, это то самое, что лежало камнем у тебя на совести и мучило тебя. Я думала, это – единственное, что нас так разделило. Состоялось примирение. Казалось, гроза прошла, снова засветило солнце. Только одно вот… Тебе надо дней на десять в командировку съездить… Надо, очень надо!
Мы вернулись в Москву. Ты собирался в эту свою командировку… Вдруг вышел из ванной… какой ужас! Сбрил усы и бороду! Голое лицо стало таким каким-то бабьим, очень почему-то еврейским, а главное – чужим и неприятным… Ты начал врать так глупо, так неправдоподобно и трусливо! Ты сказал, что случайно задел бритвой с одной стороны… Чушь и нелепость! Мне стало противно и тоскливо от этого детского вранья.
Когда ты уехал, выяснилось, что у нас отключен телефон. Оказывается, за неуплату бешенных каких-то счетов! Разговоры с Америкой и Францией стоят дорого. Я бегала по опустевшему летом ВГИКу и собирала деньги – в долг. Заплатила. Потом обнаружился обрыв провода у нас в квартире. Вызвала ремонтника, он починил и телефон включил.
И сразу же звонок – из налоговой инспекции! Когда я пришла к инспектору и увидела справки о твоих доходах, у меня просто глаза на лоб полезли! Боже мой! Я жадничаю, я берегу каждую копейку… Куда же девались целый год все эти деньги? И снова марафон по друзьям, коллегам, родственникам… Я собрала эту жуткую для меня сумму и заплатила твои долги. Я старалась сама себя уговорить, что эти свои гигантские и странные деньги ты, видимо, потратил на сына, что – прекрасно, и на глупые игрушки – телефончик, камеру, компьютер… Ужасно, конечно, непорядочно и некрасиво… Ну, что ж теперь? Можно и это простить…
Но когда ты даже не сам позвонил, а якобы через «брата» передал, что задерживаешься… Я поняла, что ложь продолжается и становится все грязней и поганей… Я пошла на Пюхтицкое подворье с той самой Ангелиной, с которой подружилась в Святой Земле и которая так прозорливо предупредила об искушениях. После службы мы поехали к нам домой, и я рассказала ей все-все: о масонстве, о том, что началось сейчас в нашей с тобой судьбе… Мне так нужно было и посоветоваться с православным человеком, и просто выговориться. Батюшки «своего», которого я бы не стеснялась, духовника, у меня тогда не было. Ангелина ответила примерно следующее.
– Вы с мужем люди ученые – кандидаты, доценты… Но и приставлены к вам сейчас не мелкие бесенята. Вокруг вас тоже «профессора» или «академики» даже в своем роде вьются. И, разумеется, главная их задача сегодня – развести вас. Ты, со своим решением ликвидировать созданное вами же безобразие, им сейчас очень и очень мешаешь…
Пока Ангелина говорила все это, в комнату через балконную дверь влетела ласточка! Она пролетела в прихожую и уселась на висевшую там сумку… Кто же не знает этой народной приметы: птица влетает в дом – к покойнику! Да, не благословляют отцы верить в приметы! Но все же… Мы страшно перепугались, Я взяла ласточку в руки и вынесла на балкон. Она была больная какая-то, что ли… Мы ее напоили водой, она улетела. А ужас остался.
Ты приехал на следующий день и, стесняясь своего очень уж южного загара, стал что-то врать про семинар какой-то… Опять ненатурально так, трусливо, по-детски… Какая-то жуткая пакость и подлость была в этом твоем вранье. Я не стала даже пытаться разоблачать. Я просто пересказала тебе разговор с Ангелиной и все ее мрачные прогнозы. Ты молчал. Ты не стал меня ни переубеждать, ни успокаивать…
В понедельник22 сентября я собралась, как всегда, во ВГИК. Ты сказал что-то критическое по поводу моей самодельной юбки. Я поцеловала тебя, перекрестила и ушла. Вечером, когда я примчалась с работы, я даже не сразу заметила письмо, лежащее на столе. Вот оно полностью, буква в букву, за исключением имен.
«Мне очень трудно это писать, тем более очень трудно было сделать этот шаг. Я решил жить один (в оригинале это зачеркнуто, но написанное видно) чувствую, что нам все труднее становится жить вместе. Ты хочешь, чтобы я все больше времени занимался дачей, домом, бросил свое дело.
