Толстой, увидав, что дело сходится к оборонительному союзу, заключенному в Вене, отвечал, что донесет своему государю о предложении прусского двора, который до получения ответа из Петербурга (ответ придет в 30 дней) должен удержаться от заключения договора с Англиею. Тридцатидневный срок встревожил прусских министров; все свои речи оканчивали они припевом, что им таких великих выгод от английского договора пропустить нельзя. Король призвал Толстого и Головкина и стал им говорить: «Если бы меня английский двор один к этому делу понуждал, то я бы легко мог уклониться; но договор этот с такими полезными условиями предложен мне нарочно, с согласия цесаря и Франции, чтоб меня испытать, подлинно ли я с царским величеством против цесаря обязался, как о том слухи были; и если я этот полезный мне договор откину, то утвердятся в этом мнении, что я против цесаря с царским величеством обязался, и если я это дело пропущу, то меня император, Англия и Франция разорить могут; неужели царское величество пожелает мне беды?» Толстой потребовал отпуска, но король не отпустил его. Ильген уверял царских министров, что хотя прусский двор и заключает договор с королем английским, но дружба эта будет только по наружности, чтоб в кредит войти, а с царским величеством дружба будет всегда усердная, все будет делаться в пользу России, обо всем будет откровенно сообщаться.
В начале августа Толстой и Головкин усмотрели прусских министров в сильном смущении: пришли вести из Стокгольма, что там готов мирный договор между Англиею и Швециею, будет возобновлен и старый оборонительный союз между этими державами. Ильген с печальным лицом рассуждал, как вредно будет для Пруссии заключение договора между Швециею и Англиею, и опять просил, чтоб Россия не мешала заключению договора между Пруссиею и Англиею. Узнав, что договор этот уже подписан, Толстой и Головкин прямо обратились к королю с вопросом: правда ли это? Король отвечал: «Скажу вам правду, что договор министрами подписан, но еще не ратификован, и подписан условно, что если Штетина не получу, то договор не будет иметь никакой силы; в договоре не только ничего противного царскому величеству нет, но я сделал письменную протестацию, что ни во что против царского величества не вступлю, и надеюсь, что царское величество по своему правосудию и высокой склонности, которую ко мне всегда обнаруживать изволил, не поставит мне в нарушение дружбы и обязательств, когда я получу себе выгоды без вреда его интересам. Не поступлю я с царским величеством так, как английский король, который теперь уже явно с Швециею против России соединился; я, пока жив, царскому величеству истинный друг и ничего противного ему не предприму, разве царское величество меня в том упредит, чего, однако, не думаю, ибо имею честь знать его великодушное сердце. Меня цесарский и английский двор обещанием великих выгод покушались против царского величества возбудить, однако я ни на что не посмотрел; а саксонцы внушают мне, будто они с царским величеством согласились, чтоб меня лишить королевского достоинства и эльбингской претензии, но я ничему не верю, ибо царское великодушное сердце знаю». Иным тоном говорил Ильген: «С вашей стороны мы видим только жестокие поступки к себе, нималого авантажа себе искать нам не позволяете, а с другой стороны, король английский делает нам всякую угодность; предки наши гораздо бессильнее нас были, однако себя безобидно содержали, а король мой имеет 60 тысяч войска и не без друзей». Толстой отвечал на это: «Если ваш двор таких полезных новых друзей себе нашел, а старых отвергает, то я, будучи прислан трудиться о сохранении старой дружбы, больше не нахожу себе здесь никакого дела, и потому дайте мне отпуск, чтоб я поскорее возвратился к своему государю и донес ему о здешних делах». Тут Ильген спустил тон и начал говорить, что пребывание Толстого в Берлине нужно, ибо Витворт объявил, что готов вступить с ним в переговоры по заключении договора с Пруссиею и при посредничестве прусского короля. Толстой отвечал: «Я прислан сюда договариваться с английским двором сообща с вами, а не порознь; но так как здешний двор свой договор с королем английским уже заключил, то мне царский указ велит отсюда уезжать». Тут Ильген объявил, что его двор для показания своего доброго намерения желает заключить с Россиею новую конвенцию о северных дел.ах, а именно: так как король польский старается на будущем сейме ввести Речь Посполитую в союз венский, то Россия и Пруссия должны всеми силами этому препятствовать, стараться всеми способами и деньгами, чтоб сейм был разорван; король на эти издержки определил ежегодно 100000 талеров. Стараться, чтоб наследный принц саксонский ни при отце, ни после отца не вступил на польский престол, но чтоб по смерти короля Августа поляки выбрали короля из своего народа. Стараться, чтоб Флеминг лишен был командования регулярным войском в Польше.
В октябре Толстой выехал из Берлина. После его отъезда Головкин был встревожен намерением короля ехать в Ганновер для свидания с королем Георгом, который хотя был ему тесть, однако до последнего времени особенно нежных родственных отношений между ними не замечалось. Головкин написал Ильгену, что поедет за королем; тот показал ему собственноручный ответ королевский: «Ильген! Уверь графа Головкина, что не сделается ничего противу царя ни прямо, ни непрямо, что я еду не за делами, но только видеться с тестем, а иначе я взял бы министров; а граф Головкин худо делает, что при мне ехать хочет, лучше ему оставаться, ибо ему там не будет без противности». Головкин остался в Берлине.
Пруссия сблизилась с английским королем: английский король был нужен, потому что через него Пруссия получила Штетин от шведов; но нельзя было разрывать и с Россиею: Россия была нужна в Польше, с которой прусский король не спускал глаз, чтоб не дать усилиться здесь Саксонии и Австрии. Фридрих-Вильгельм говорил Головкину в начале 1720 года: «Мне нельзя с саксонцами глубоко вступать, потому что вредно моим интересам, если наследный принц саксонский взойдет на престол польский; а еще того вреднее будет, когда этим способом цесарь поляков в свою волю получит и в такую силу придет, что, может быть, захочет в империи монархию установить; тогда не только для светской власти, но и для веры протестантской очень опасно будет. Скажу вам по секрету: король английский отправил в Польшу посланника Шкота и дал ему 60000 ефимков для возбуждения поляков против царского величества; и Франция такую же сумму денег на тот предмет определила. А я к царскому величеству особенное почтение имею; когда я принужден был к английской партии пристать, то от великой перемены в болезнь впал, потому что против своей воли и склонности принужден был необходимо это сделать и дружбу царского величества к себе некоторым образом потерять». Головкин сказал на это, что хотя царскому величеству сначала это было и очень чувствительно, однако он не уменьшил своего доброго расположения к королевскому величеству. Фридрих-Вильгельм отвечал: «Не думаю, чтоб со стороны царского величества дружба и откровенная пересылка была по-прежнему, и я подал тому причину приступлением к английской партии, хотя и против моей воли и склонности; а персонально непременную дружбу и особливое почтение к его царскому величеству имею и всегда буду радоваться, если какую счастливую ведомость о нем получу. Я вижу, что неприятели царского величества не в состоянии ему ничего сделать без меня, а я ни во что противное ему не вступлю и, накажи меня бог, если это сделаю; только как верный друг советую царскому величеству, чтоб изволил стараться о мире с Швециею, хотя бы с некоторою малою и уступкою теперь, а после, со временем, можно будет и опять взять». Но когда Головкин настаивал, чтоб все эти устные уверения в дружбе и нежелании делать что-нибудь противное получили более определенную форму в новом союзном договоре между Пруссиею и Россиею, то король отвечал: «Не могу, подождите; при нынешних деликатных конъюнктурах нельзя мне заключить договора с царским величеством». «Отчего же нельзя? — возражал Головкин. — Как я слышу, переговоры вашего величества с Швециею приходят к окончанию». Король отвечал: «Этого недовольно, что заключен будет мир у меня с Швециею; надобны на уступку мне Штетина согласие и инвеститура императорские, без чего штетинское владение непрочно; а для получения императорского согласия и инвеституры необходимы мне английское влияние и помощь; притом английская дружба мне нужна и для веры протестантской, за которую может возгореться война по столкновениям в курфюршестве Пфальцеком. По этим причинам мне никак нельзя заключить договора с царским величеством; но чтобы государь ваш не изволил иметь обо мне никакого сомнения, то я дам декларацию о моей постоянной и нерушимой дружбе, что я ни с кем не обязался ко вреду царскому величеству и впредь не обяжусь и против него ни прямо, ни посредственно не поступлю, но буду сохранять строгий нейтралитет». Головкин требовал, чтоб заключен был договор, в котором прямо было бы сказано, что король не позволит войскам других государств проходить через свои земли и учреждать магазины. «Велю внести в декларацию, — отвечал король, — что в Пруссии этого не позволю, о германских же провинциях обещать не могу, потому что по нашей конституции вольно имперским князьям проводить свои войска по всей империи. Объявляю вам по секрету, что шведский генерал Траутфеттер будет ездить по всем имперским князьям и склонять их подать помощь Швеции; только я не думаю, чтоб из этого какой успех был. Я сердечно желаю, чтоб Лифляндия осталась за царским величеством, в чем состоит мой собственный интерес, потому что шведы исстари моим предкам неприятели, а мне и подавно не могут быть приятелями за Штетин, и если они Штральзунд и Лифляндию опять получат, то с двух сторон будут меня беспокоить». Передавая Головкину свое собственноручное письмо к царю, король говорил: «Я к перу не гораздо заобычен, и царское величество не изволил бы меня в том зазрить, что письмо мое простое, только сердце мое к его царскому величеству истинное».
