Теперь появилась надежда — неясная, но основанная на строгом, сугубо реальном анализе, что я смогу быть дома гораздо раньше 1986 года. Где-то глубоко я уже прятал радость, так как знал, как легко в такие дни неожиданных перемен к лучшему потерять бдительность. «Никакой спешки! Быть таким, как всегда», — приказывал я себе.
15 января 1963 года меня вызвал начальник тюрьмы.
— Лонсдейл, — начал он, — мне только что звонили из Лондона. С вами хотят увидеться некие высокопоставленные джентльмены с Уайтхолла.
Похоже, что именно это и было началом того последнего хода, который я так ждал.
Что ж, я готов к нему. Интересно, однако, что последует за этим?
— Мне поручили узнать у вас, хотите ли вы с ними повидаться? — продолжал начальник тюрьмы. — Что мне им передать?
— Благодарю вас, — ответил я, — но у меня нет никакого желания видеть джентльменов, которые либо сами обворовали меня, либо покрывают мелких воришек…
Разговор, таким образом, закончился, едва успев начаться.
Через день утром меня вновь вызвали к начальнику тюрьмы. На этот раз меня не ввели в кабинет начальника — тот сам вышел в коридор. В открытую дверь я успел заметить штатское пальто, котелок и неизменный чёрный зонтик — всё лежало в кресле в кабинете.
— Джентльмены прибыли, — сказал начальник тюрьмы. — Они просят передать, что в ваших интересах увидеться с ними.
— Я уже ответил, что не хочу видеть ни мелких воришек, ни их покровителей.
— Подождите меня здесь, я ещё раз поговорю с ними, — сказал начальник, открывая дверь кабинета.
Уйти я не мог: на почтительном расстоянии стояли два тюремщика. Видимо, им приказали держаться подальше, чтобы они не слышали, что говорит начальник тюрьмы.
Прошло минут десять. Вероятно, по мнению «джентльменов», этого было достаточно, чтобы я успел одуматься. Начальник тюрьмы снова вышел в коридор.
— Лонсдейл, — начал он, — это очень важные люди. Они приехали сюда из Лондона специально, чтобы поговорить с вами. Они просили передать, что хотят сказать нечто крайне важное для вас.
— Они могут ездить, куда им заблагорассудится. Им за это платят. Я не намерен видеться с ними.
Позиция была ясна. Я делал ходы с быстротой шахматного гроссмейстера, демонстрирующего третьеразрядникам сеанс одновременной игры.
В полдень меня повели за обедом. В английских тюрьмах — система самообслуживания. Заключённые идут на кухню, где получают обед в глубоких металлических подносах, разделённых переборками на три части. Обед забирают в камеры. После обеда камеры отпираются: подносы выставляют прямо на пол за дверью.
По дороге меня перехватил главный надзиратель.
— Вас срочно хочет видеть «губернатор», — крикнул он.
— А куда мне деть поднос с обедом? — спросил я.
— Отдайте его надзирателю, — ответил «Старый Чарли». — Потом получите новый.
На этот раз меня провели в другую комнату, где уже находился начальник тюрьмы. Лондонские посетители, несомненно, всё ещё торчали в кабинете.
— Джентльмены всё же надеются увидеться с вами, — сказал «губернатор». — Вы не передумали?
— Нет, — ответил я. Мне действительно не о чем было с ними разговаривать.
— Тогда они просят вас принять их письмо. Его содержание мне неизвестно. Вы возьмёте его?
— Давайте!
Письмо было кратким и конкретным: «Уважаемый мистер Лонсдейл! Мы хотели бы обсудить с Вами:
а) Возможность Вашего освобождения в будущем году;
б) Ваш возможный обмен на британского подданного. Заинтересованы ли вы в том, чтобы обсудить с нами эти вопросы?»
Подпись была неразборчивой, видимо, не без умысла.
Вот она — первая ласточка, предупреждавшая меня: весна идёт! Готовься… Но, смотри, не ошибись ни в чём…
Подавив волнение, я как можно спокойнее попросил «губернатора» передать джентльменам, что готов обсудить упомянутые ими вопросы, но только в присутствии господина Харда, адвоката. Я понимал, как мне важно вести этот разговор при свидетеле.
Но нет, «джентльмены» с Уайтхолла не захотели разговаривать со мной при постороннем, хотя тот и был англичанином и к тому же адвокатом. Видимо, характер предложений «джентльменов» был таков, что они не нуждались в свидетеле.
Это была последняя попытка противника выудить у меня какие-то сведения о моей работе.
А время шло, и никаких предложений ко мне больше не поступало, и никто не заводил разговор о возможности обмена. Так прошло ещё несколько месяцев. И вот письмо. Московский штемпель. Жена сообщает, что направила Советскому правительству просьбу обменять Гревилла Винна на меня и что она уверена, просьба будет удовлетворена.
Я ещё не знал, что просьба уже удовлетворена. Советское правительство дало согласие на обмен. Теперь дело за правительством Её Величества.
Где-то в багажных отсеках самолёта уже летит в Англию письмо, адресованное госпоже Винн. Это моя жена просит её обратиться к своему правительству и обменять Винна на человека, носящего имя Лонсдейл…
Не знаю, какие шаги предприняла госпожа Винн, какую роль тут сыграли советы, которые дал ей муж, когда она посетила его в Москве в марте 1964 года.
Несколько месяцев напряжённого, изнурительного ожидания…
9 апреля 1964 года я понял: решение об обмене принято — я настолько изучил тюремные власти, что сделал этот вывод, наблюдая за их поведением. Точнее — за тем, как оно менялось.
В тот день, сразу после обеда, меня неожиданно повели к начальнику медицинской службы тюрьмы. Я ни на что не жаловался и не мог понять, почему «высокопоставленный» эскулап решил лично осмотреть мою персону. Это был первый с момента ареста медицинский осмотр. Он продолжался больше часа и вёлся с предельной тщательностью. Закончив осмотр, начальник медчасти начал задавать мне вопросы. По их характеру я понял, что врач пытается определить состояние моей психики. Врач неожиданно попросил меня сказать, который сейчас час. Подумав несколько секунд, я ответил: «Половина третьего». Лицо врача выразило крайнее удивление, когда он посмотрел на свои часы: заключённый ошибся меньше чем на две минуты. Не так уж много, если учесть, что я жил без часов больше трёх лет…
Я тоже был удивлён: опытный тюремный врач не знал, что большинство заключённых могут точно определять время по тюремным шумам — они повторяются изо дня в день в один и тот же час.
— Почему меня подвергли вдруг столь тщательному медицинскому осмотру? — неожиданно спросил я. («Попробуем теперь выяснить, зачем я ему понадобился…»)
Врач явно не ожидал вопроса, поколебавшись, промямлил, что решил осмотреть всех осужденных на длительный срок. Таких в Бирмингемской тюрьме было лишь несколько, и я знал всех. День ещё не кончился, а я уже установил, что, кроме меня, никого к врачу не вызывали.
Видимо, пришла пора складывать вещи и готовиться в путь — только так можно было истолковать этот неожиданный осмотр.
Конон Молодый — жене Галине (письмо ему удалось переправить из тюрьмы в феврале 1963 года):
«Тебе известно, что я неисправимый оптимист, и не только по натуре. Сама наша идеология основывается на оптимизме и вере в славное будущее всего человечества. Оставим пессимизм нашим классовым врагам — у них есть достаточно оснований для этого. Признаюсь, что в октябре прошлого года я сам ожидал, что этот остров взлетит на воздух. Но вернёмся к теме оптимизма. Ты должна учесть, что лично я не считаю свои теперешние обстоятельства чрезвычайно трудными, невыносимыми или что-то в этом роде. Я, право, далёк от этого. Это лишь довольно неприятное испытание твёрдости человека и его убеждений. Насчёт этого ты не беспокойся. Рано или поздно мы снова будем вместе».
Теперь можно было считать дни.
Но считать пришлось недолго. Утром 21 апреля 1964 года заключённого номер 5399 отвели в баню. Едва я успел раздеться и намылить своё белое, уже три года не видевшее солнца, изрядно отощавшее тело, как появился старший тюремщик Берджес — сухопарый, весьма корректный надзиратель. Он заведовал тюремной «приёмной», его дело было — оформить заключённых, поступивших в тюрьму или покидавших её. Словом, появление Берджеса в бане было явлением совершенно необычным и не укладывалось в рамки тюремного распорядка.
Берджес поискал меня глазами и с присущей ему лаконичностью бросил: «Лонсдейл, к «губернатору». Срочно!»
— Зачем? — как можно спокойнее спросил я, продолжая намыливаться.
— Не знаю, кажется, вас отсюда увозят, — Берджес был осторожен.
Я быстро оделся. Я сделал это почти машинально, все мысли были сосредоточены на словах Берджеса. «А вдруг свершилось?» — мелькнуло у меня. Но особенно раздумывать было некогда. Берджес поторапливал.
— Я готов.
