Однако приведенные аргументы не кажутся мне убедительными. Во-первых, в официальной летописи — Летописце начала царства — вообще отсутствуют какие-либо сообщения с конца июня до начала ноября 1547 г., за исключением лапидарного известия о сильном граде, выпавшем в Москве 30 июля[1256]. Особенно удивляет отсутствие упоминания о традиционной сентябрьской поездке Ивана IV на богомолье в Троице-Сергиев монастырь, хотя такие поездки, как мы знаем, государь совершал в сентябре ежегодно. Поэтому молчание летописи, как и во многих других подобных случаях, не является аргументом и, возможно, объясняется просто отсутствием материала у составителя Летописца начала царства, работавшего в начале 50-х гг.
Во-вторых, в разряде 7055 г. помещена роспись князей и бояр, остававшихся в Москве во время упомянутого коломенского похода, причем эта роспись открывается следующей фразой: «А как царь и великий князь был на Коломне 55-го лета, и тогды был на Москве брат ево князь Юрьи Васильевич да князь Володимер Андреевич»[1257] (выделено мной. — М. К.). Следовательно, коломенский поход все-таки состоялся, и, поскольку в разрядной росписи нет никаких помет о произведенных заменах, можно предполагать, что боярин кн. М. В. Глинский принял в этом походе участие.
Мы располагаем еще одним доказательством того, что и после июньских событий дядя царя сохранил боярский чин: в опубликованном В. Д. Назаровым подлинном «боярском списке», который исследователь датировал осенью (сентябрем — октябрем) 1547 г., среди бояр фигурирует и князь Михайло Васильевич Глинский[1258]; причем отсутствие помет около его имени свидетельствует о том, что он не получил в тот период никаких назначений (например, «к Казани», как ряд других бояр), не был болен и не находился в опале. Но былое влияние при дворе Глинские к тому времени, несомненно, утратили: об этом красноречиво свидетельствует тот факт, что на свадьбе царского брата князя Юрия Васильевича с княжной Ульяной Дмитриевной Палецкой 3 ноября 1547 г. (разряд свадьбы помечен сентябрем) не было ни одного представителя их княжеского клана[1259]. Более того, выясняется, что во время свадебных торжеств кн. Михаил Глинский с матерью, княгиней Анной, а также кн. И. И. Турунтай Пронский находились в бегах.
Об этом неудавшемся побеге сохранилось два летописных рассказа. Наиболее подробные сведения приводит Летописец начала царства, в котором данному событию посвящена большая статья, озаглавленная «О побеге князя Михаила Глинского да Турунтая». По словам летописца, 5 ноября, спустя два дня после свадьбы царского брата Юрия Васильевича, «пришла весть царю и великому князю Ивану Васильевичю всея Русии, что побежяли в Литву бояре князь Михайло Васильевичь Глинской да князь Иван Турунтай Пронской из своих сел изо ржевских». Царь послал за ними в погоню князя Петра Ивановича Шуйского «и с ним дворян своих». Они настигли беглецов «во Ржевъских местех в великих тесных и в непроходных теснотах». Услышав за собой погоню и видя, что им «уйти невозможно ис тех теснот», князья решили вернуться и хотели было «въехати в город тайно на Москву и бити челом великому князю, что они не бегали, а поехали были молитися к Пречистой в Ковець»[1260]. Но беглецам не удалось проникнуть незамеченными в столицу: кн. И. И. Турунтай Пронский был схвачен у Неглименских ворот Китай-города, а кн. М. В. Глинского «изымал» князь Петр Шуйский «на посаде», на Никитской улице. 11 ноября они были доставлены в Кремль; царь велел их взять под стражу и «вспросити о их побеге». Неудачливые беглецы оправдывались тем, что «от страху княж Юрьева Глинского убийства поехали были молитися в Ковець к Пречистей и съехали в сторону, не зная дороги». Несмотря на такое не очень правдоподобное объяснение, беглецов простили: царь «для отца своего Макария митрополита их пожяловал, вину им отдал и велел их подавати на поруки, занеже от неразумия тот бег учинили были, обложяся страхом княжь Юрьева убийства Глинского»[1261].
Краткое сообщение Продолжения Хронографа редакции 1512 г., которое датирует побег М. Глинского и Турунтая 5 ноября (т. е., очевидно, тем днем, когда известие об этом событии было получено в Москве), существенно дополняет рассказ Летописца начала царства. Выясняется прежде всего, что кн. Иван Иванович Турунтай Пронский бежал «со княгинею», т. е. с женой, а кн. Михайло Васильевич Глинский — «с матерью и со княгинею». Кроме того, здесь названы трое участников погони, посланной за беглецами: князья Петр Иванович Шуйский, Василий Семенович Серебряный и Дмитрий Иванович Немой Оболенский. Концовка рассказа в Хронографе несколько отличается от сообщения Летописца начала царства: об аресте беглецов ничего не говорится; получается, что, услышав за собой погоню, они сами «воротилися» к государю. Прибыв в столицу, М. Глинский и Турунтай «били челом митрополиту Макарью, чтобы митрополит пожаловал о них, царю и великому князю печаловался. И митрополит о них царю и великому князю поминал, чтобы их государь пожаловал, казнь им отдал. И царь великий князь для отца своего Макарья митрополита их пожаловал, казнь им отдал, а живот их вотчину велел взяти на себя, царя и великого князя»[1262].
Выделенное мною в приведенном тексте упоминание о конфискации имущества беглецов (отсутствующее в Летописце начала царства) находит подтверждение в актовом материале: сохранилась указная грамота Ивана IV от 1 января 1548 г. приказчику села Кулебакина Василию Чижову. Как явствует из грамоты, этому приказчику было велено «ведати на меня царя и великого князя княж Иванову Турунтаева вотчина село Кулебакино з деревнями». «Отписывать» село на царское имя ездил подьячий Онисимко Левин[1263].
С другой стороны, подтверждается и свидетельство Летописца начала царства о том, что беглецы были отданы на поруки: до нас дошла поручная запись по князе Иване Ивановиче Пронском, датированная 9 декабря 1547 г. Боярин кн. Ф. И. Шуйский, дворецкие Д. Р. Юрьев и Д. Ф. Карпов, окольничий Ф. М. Нагой и еще более 30 дворян и детей боярских поручились в его верности в 10 тысячах рублей[1264].
Как уже давно замечено исследователями, кн. М. В. Глинский и кн. И. И. Турунтай Пронский отнюдь не случайно оказались товарищами в этой неудачной попытке бежать за рубеж[1265]. Они не только были соседями-землевладельцами Ржевского уезда: их явно связывали приятельские отношения. Вспомним, как Глинский вызвал 18 декабря 1546 г. Пронского в Москву в период подготовки царской свадьбы, в церемонии которой оба князя сыграли заметную роль. Известно также, что в декабре 1559 г. Турунтай был одним из душеприказчиков кн. М. В. Глинского[1266].
Однако мотивы для бегства у князей-приятелей были разные, и если Глинский действительно мог ссылаться на страх, вызванный убийством брата, то Пронского, вероятно, подтолкнули к отъезду за рубеж обстоятельства иного рода. В начале июня 1547 г. псковичи, у которых был конфликт с государевым наместником, прислали к царю делегацию — «бить челом» на Турунтая. И хотя тогда Иван IV, как мы помним, жестоко обошелся с челобитчиками, но к осени того же года наместник в Пскове был сменен: в составленном в сентябре — октябре 1547 г. «боярском списке» против имени кн. Юрия Ивановича Темкина-Ростовского сделана помета: «на Пскове»[1267]. Возможно, потеря псковского наместничества и связанные с этим разоблачения и навели Турунтая Пронского на мысль о бегстве в Литву.
Среди документов бывшего Кенигсбергского архива сохранилось одно письмо, которое, возможно, проливает новый свет на историю неудавшегося отъезда князей Глинского и Пронского к королю. 24 октября 1547 г. Габриель Тарло, виленский корреспондент Альбрехта, герцога Прусского, сообщил последнему о полученных им «заслуживающих доверия сведениях» (glawbwirdige erfarunge), согласно которым «некоторые из высших московских господ (etzliche von den obristen moschkowiterschen herren) несколько дней назад (in kortzen tagen) тайно предложили свои услуги его величеству молодому королю [Сигизмунду Августу. — М. К.] и пожелали, чтобы, пока великий князь Московский упражняется и усердствует во всяческой тирании (uff allerley tiranney geübt und ganz geflyssen), его королевское величество милостиво принял их под свою опеку и покровительство… и тогда они и вся Московия (die ganze Moschow) добровольно бы стали подданными его королевского величества (under ire ko. mt. gudtwillig als underthane unthergeben). Что из этого далее воспоследует, покажет время», — этими словами польский сановник закончил свое сообщение[1268].
Дата письма Тарло совпадает по времени с последними приготовлениями Михаила Глинского и Ивана Турунтая к отъезду за рубеж. Оба князя полностью подходят под определение «некоторые из высших московских господ». Вероятно, процитированное известие отразило предварительные тайные контакты знатных «московитов» с наследником польского и литовского престолов Сигизмундом Августом, которые должны были обеспечить им радушный прием в Литве.
