В этом своде Лихачев различает два явственных слоя:
1. «церковные сказания о первых русских христианах» и
2. «народные предания о первых русских князьях-язычниках».
Кроме того, согласно Лихачеву, «церковные сказания составляют как бы одно целое, и слой устных преданий лишь прикреплен к ним».
Первую часть Лихачев называет условно «Сказанием о распространении христианства» и приписывает создание его времени Ярослава. Из него, он полагает, и «выросло впоследствии русское летописание».
Этот основной вывод Д. С. Лихачева должен быть отброшен самым решительным образом. Против такой теории говорит прежде всего логика. По Лихачеву, летописец сначала придумал дверную ручку, затем придумал к ней дверь, а к двери пристроил все здание русской летописи.
При всей своей пестроте русская летопись имеет принцип своего построения — это чистая история Руси, а не история распространения христианства в ней. Летопись с самого начала была летописью государства, летописью, охватывавшей все стороны государственной жизни. Против предположения Д. С. Лихачева говорит все. Во-первых, если летопись — это только разжиженная история христианства на Руси, то оригинал последней должен был сохраниться в целости, ибо представлял собой единство и в жизни того времени несомненно должен был играть огромную роль, как краеугольный камень всей религиозной жизни страны. Исчезнуть бесследно он не мог, он должен был сохраниться по церквям, монастырям и частным домам в сотнях списков, на деле нет ни одного! Кроме того, во всей исторической и иной литературе нет ни малейшего упоминания о нем или хоть бы намека на его существование. Такого произведения безусловно не было.
Во-вторых, если это было цельное произведение, построенное по плану, то при его расширении светскими данными мы должны были бы легко установить места разрывов, где светское включено, как вторичный элемент, в основную религиозную канву повествования, — этого нет. А между тем в рассказе о крещении Ольги мы легко вскрываем мелкие вставки. Значит, летопись есть нечто цельное основное, самодовлеющее, а не что-то вторичное, дополнительное.
В-третьих, в летописи мы должны были бы найти, хотя бы в первой ее части, явное доминирование истории христианства над историей государства. И этого нет. Оба основные источника летописи, как принимает это Лихачев, т. е. народная память и религиозные источники, подчинены основному третьему: государственному летописанию, которое идет в своей зачаточной форме в самую глубь истории Руси.
Откуда, например, могла взяться дата 10 июня 941 года, дата появления войск Игоря под Царьградом, как не из случайной записи? Ведь греческие хроники, как правило, совершенно не дают не только дня, месяца, но часто даже года события точно. Значит, зачатки летописания, вернее, только материалы для него, существовали задолго до того, как родилась настоящая летопись.
Если бы летопись была создана на основании какого-то религиозного произведения, то религиозный элемент должен был количественно играть значительно большую роль. В действительности же приходится удивляться, что в руках монахов летопись так слабо, порой исключительно бедно, отражает церковную жизнь.
Огромной важности подробности внутренней жизни русской церкви совершенно опущены. Мы почти ничего не знаем о борьбе язычества с христианством, о борьбе светской власти с духовной, о расколах, ересях. Мы часто не знаем даже национальности митрополитов, подробностей их деятельности, о соперничестве между епископами и т. д. Если бы религиозная сторона действительно играла первенствующую роль, то она не могла совершенно раствориться в массе светского материала. С самого начала и до конца русского летописания религиозный элемент играет в нем видную роль, но она никогда не бывает первенствующей. Хотя в летопись включаются целые произведения религиозного характера, например, о Феодосии Печерском, летопись носит явно светский характер и религиозные вставки в ней совершенно очевидны.
В-четвертых, во времена Ярослава Мудрого просвещение так широко проникло на Русь, что греческие, болгарские и иные хронографы были общеизвестны. В этих условиях мысль создать свою собственную хронику, хотя бы взяв хронику Георгия Амартола за образец, была совершенно естественной. Это подтверждается не только переводом хроники Амартола на русский язык в то время, но и тем, что в самой летописи есть ссылки на эту хронику («глаголеть Георгий») и т. д.
Наконец, в-пятых, в нескольких местах летописи есть совершенно ясные указания на то, что летописец пользовался таким-то письменным или устным источником. Если он считал нужным отметить это для частных случаев, как он мог умолчать о труде, который он положил в основу своей летописи?
Имеется еще одно существенное возражение: если «Сказание о распространении христианства» существовало уже по крайней мере в 1037 году, как объяснить необыкновенную скудость сведений, например, о крещении Ольги, ее дальнейшей деятельности, например, строительстве церквей, об обращении в христианство своих подчиненных и родственников, об ее священнослужителях и т. д. Если она уговаривала сына своего Святослава креститься, — не могла она не пытаться сделать того же в отношении своих родственников или родственников мужа. Это ведь так естественно! Но мы решительно ничего не знаем об этом.
Между тем, если мы примем во внимание, что она крестилась не ранее 945 года, а «Сказание» якобы уже существовало в 1037 году, то ведь не прошло даже 100 лет между этими датами. Срок в 92 года укладывается целиком в срок еще живой памяти. Если, скажем внуку 20 лет, а деду 70, то дед может сообщить внуку не только о событиях за 50 лет между ними, но и о событиях, о которых он слыхал от своего деда. Памятью дед — внук охватывается минимум 100 лет. Ведь рассказы деда может хорошо запомнить и 15-летний подросток, а с другой стороны, и дед может дожить до 80 и более лет. Так как речь идет не об одном поколении, а о поколениях всей страны, то мы вправе считаться с максимально возможными сроками.
Поэтому несомненно, что скудость сведений о христианстве на Руси объясняется тем, что между событиями и записями их в летописи прошло гораздо больше времени. Если Ольга крестилась в 945 году, а написание «Повести временных лет, относится к 1114–1117 годам, то промежуток времени здесь равняется 160 годам, — следовательно, срок этот гораздо более вероятен для возможности утраты многих подробностей об истории христианства на Руси.
Наконец, в довершение всего, рассказ о крещении Ольги, помещенный в летописи, носит явный характер народного предания: он неточен и анекдотичен. Составитель «Сказания» в 1037 году (а может быть, и раньше) не мог написать такой глупости, что Ольга крестилась при Иоанне Цимисхие, который царствовал уже после ее смерти, или что византийский император хотел «жениться на ней», — ведь все императоры того отрезка времени, когда Ольга могла креститься, уже были женаты и, как христиане, не могли иметь двух жен.
На деле не летописный материал был включен в «Сказание», а наоборот: народная легенда о крещении Руси была включена в летопись. В руках летописца не было никакого исторического материала о крещении Ольги (ведь даже до сих пор мы, имея возможность использовать чужие источники, почти ничего не знаем точного о времени и месте крещения Ольги), поэтому он вынужден был ограничиться легендарными сведениями. Иного выхода у него не было, ибо не отметить такого важного события он не мог.
Когда же он перешел к более близким временам, к крещению Владимира, т. е. в общем на 45 лет ближе, то в его распоряжении оказалось уже несколько легенд, и он отдал предпочтение той, которая излагала все гораздо подробнее, обстоятельнее и логичнее. И нужно сказать, что критического чутья у него оказалось больше, чем у Шахматова или Д. С. Лихачева, которые излишне критически отнеслись к так называемой «Корсунской легенде». В настоящее время из актов Византии (Corpus der griechischen Urkunden, Regesten, I, с. 99, № 776–778) мы знаем достоверно, что еще осенью 889 года Владимир крещен не был.
Подводя итоги всему сказанному, можно сделать один вывод: предположение Д. С. Лихачева о существовании «Сказания о распространении христианства на Руси» не имеет под собой решительно никаких оснований. Русская летопись с самого начала была только летописью, а вовсе не представляет собой разжиженного «сказания».
Чтобы понять, как создалась русская летопись, следует рассмотреть все ее возможные источники, в особенности начального периода. Прежде всего, это народное предание. Все то, что не могло быть уложено в русло хронологии, доставлено народной памятью, либо заимствовано из чужих источников.
Далее: материалами для летописи служили случайные или краткие записи событий, обычно чрезвычайно лаконические и записанные вовсе не для летописания. Что летописец ими воспользовался, видно из многого. Прежде всего, «Повесть временных лет», написанная в период 1114–1117 годов, приводит точные даты событий задолго до этого времени.
