В XVIII столетии благодаря государственной поддержке были открыты богатейшие ботанические сады экзотической флоры. Так, в Королевском питомнике (La Pepiniere du Roi), основанном в 1669 г. в парижском предместье и просуществовавшем до 1828 г., имелось более 50 тыс. растений, собранных в результате финансировавшихся короной ботанических экспедиций в разные части света. В России, в 1725–1730 гг., а затем в 1733–1743 гг. были снаряжены Первая и Вторая Камчатские экспедиции, возглавлявшиеся офицером русского флота (уроженцем Дании) Витусом Берингом (1681–1741) и его помощником А.И. Чириковым (1703–1748). В научном плане особенно плодотворной стала Вторая Камчатская (Великая Северная) экспедиция, собравшая богатейший материал о географии, этнографии, животном мире и растительности обследованных ею земель. При этом, по свидетельству Г.Ф. Миллера, участника Академического отряда этой экспедиции, поводом к отправлению Беринга послужило желание Парижской Академии наук выяснить, соединяется ли Америка с Азией. С просьбой организовать для этой цели экспедицию Парижская Академия и обратилась к Петру I как к своему сочлену. Во второй половине XVIII в. Санкт-Петербургская Академия наук организовала еще несколько экспедиций, положивших начало комплексному изучению Поволжья, Урала, Сибири и Дальнего Востока, Русского Севера, Прикаспия и Кавказа, а также наметивших пути хозяйственного освоения их природных ресурсов. Во главе академических экспедиций стояли ученые-натуралисты — П.С. Паллас, И.И. Лепехин, С.Г. Гмелин, И.П. Фальк, И.Г. Георги, И.А. Гильденштедт и другие.
Деятельность академий и научных обществ способствовала интернационализации науки, поскольку их уставы допускали принятие в свои ряды иностранцев и не только в качестве почетных членов или членов-корреспондентов. При этом риторика представителей мира науки, особенно, когда они обращались к властям предержащим, могла быть отнюдь не космополитической. И это вполне естественно, ибо постоянные напоминания государям о соперничестве с соседями помогали ученым получать средства на собственные исследования. Главным препятствием на пути интернационализации науки оказывались зачастую не столько национальные, сколько религиозные (или конфессиональные) различия. Тем не менее они не могли изменить общей тенденции. Еще Ж.-Б. Кольбер предложил голландскому физику X. Гюйгенсу возглавить только что созданную (1666) Парижскую Академию наук, а главой академической обсерватории сделал итальянского астронома Дж. Д. Кассини (1671). Фридрих II Прусский назначил президентом Берлинской Академии наук французского физика П.Л. де Мопертюи (1746). Пример Петербургской Академии наук, поначалу вообще состоявшей из иностранцев, хорошо известен. Премии Парижской Академии наук (не говоря уже о менее состоятельных академиях Бордо, Амстердама, Стокгольма, Вены и около 30 других) были доступны иностранцам, а с 1719 г. правила, регулирующие академические конкурсы, предлагали зарубежным участникам присылать свои сочинения на латинском, а не на французском языке.
Именно космополитизм отличал научные академии от академий литературных и художественных. Например, во Французскую Академию не принимались даже французы-провинциалы, все ее члены были парижанами. Однако даже провинциальные научные академии — Монпелье, Руана или Бордо — имели корреспондентов в Болонье, Швейцарии, Упсале, Лондоне или Санкт-Петербурге. В большинстве случаев контакты с иностранцами считались престижными и для отдельных ученых, и для научных академий. Членство в иностранных академиях могло способствовать карьере в родном государстве, и академия Бордо вполне расчетливо предлагала именно научные, а не литературные темы для призовых сочинений с целью прославить Академию «среди всех ученых Европы, поскольку слог и красноречие могут быть оценены лишь в пределах нашего королевства».
Институализация науки в XVIII в. сопровождалась увеличением числа научных изданий, причем не только монографий, но и периодики (характерный пример: в 1789 г. французские химики Л.Б. Гитон де Морво, А.Л. Лавуазье, К.Л. Бертолле, А.Ф. де Фуркруа и другие приступили к изданию журнала «Анналы химии» («Annales de Chimie»), который (после короткого перерыва) с 1816 г. стал выходить под названием «Анналы химии и физики» («Annales de Chimie et de Physique»). Всего же к концу XVIII в. в Европе издавалось около сотни научных журналов.
Развитие науки происходило параллельно с ростом общественного интереса к естествознанию, укреплению социального авторитета науки и научного сообщества, что проявилось, в частности, в распространении такого явления, как публичные научные лекции (особенно в Британии и во Франции), в активной популяризации достижений науки и ее истории, в том, что многие выдающиеся мыслители эпохи Просвещения именно в науке о Природе видели альтернативу культурным традициям Средневековья, а также в том, что концепция «прогресса» сформировалась, главным образом, благодаря экспансии науки в самые разные области человеческой деятельности.,
Таким образом, в эпоху Просвещения естествознание и организационно, и тематически, и методологически обрело черты, характерные для развитой классической науки техногенной цивилизации.
Наука в период Французской революции
В годы Французской революции положение французской науки резко ухудшилось. Начиная с 1793 г., ученые (К.Л. Бертолле, А. Фуркруа, Г. Монж, А. Лавуазье и др.) стали систематически привлекаться к научно-техническим работам оборонного характера и с их помощью в трудные годы революции действительно удалось сделать немало. К примеру, в 1794 г. было получено 7 млн фунтов боевого пороха, что на 2 млн фунтов больше его запасов, хранившихся во французских арсеналах в 1770-х годах, были созданы новые заводы и мастерские, ежегодное производство ружей достигло 240 тыс., только столица давала 140 тыс., больше, чем во всей дореволюционной Франции, в военном деле стали использовать аэростаты и оптический телеграф, интенсивно велись исследования по созданию десятичной системы мер и т. д. Вместе с тем в августе 1793 г. были закрыты все академии и научные общества, ибо, как было сказано в решении Конвента, «при разумном правительстве не должно существовать никаких паразитических учреждений».
Накануне роспуска академий Лавуазье обратился в Конвент с письмом, в котором напоминал о значении индустрии для жизни и процветания нации. Обращение заканчивалось следующими словами: «…индустрия, которая все движет, все оживляет, сама заимствует свою силу из некоего первичного импульса, который ей дается науками». Но в Конвенте не желали принимать во внимание ни вышеприведенные доводы Лавуазье, ни его предостережение, что «иностранные державы не ждут ничего лучшего, как воспользоваться этим обстоятельством» (т. е. дезорганизацией науки во Франции), ни его предупреждение, что если депутаты допустят, «чтобы ученые, которые составляли Академию наук, удалились в деревню, заняли иное положение в обществе и занялись более прибыльными профессиями, организация наук будет разрушена, и полувека не хватит на то, чтобы воссоздать поколение ученых». И все же 8 августа 1793 г. Парижская Академия наук (в числе прочих академий и научных обществ) была упразднена.
Закрытие Академии наук и научных обществ стало мощным, но, увы, не единственным ударом по науке и культуре Франции. Большие потери научное сообщество понесло в период якобинского террора. С 1785 г. в составе Академии значилось 48 постоянных членов (академиков). Всего в период с сентября 1792 по ноябрь 1795 гг. скончалось 20 человек, из них 10 смертей были непосредственно связаны с террором. Погибли на гильотине: Ж.С. Байи, Ж.Б.Г. Бошар де Сарон, Ф.Ф. Дитрих, А.Л. Лавуазье, К.Г. де Ламуаньон де Мальзерб, Д.Ф.Р. Менар де Шузи, покончил с собой в тюрьме Ж.А.Н. де Кондорсе, умерли в тюрьме А.Ж. Амело де Шайу и Ж.-Б. де Машо д’Арнувиль, Л.А. де Ларошфуко д’Анвиль, от голода и страха скончался Ф. Вик д’Азир. Иными словами, террор унес почти четверть наличного состава Академии.
С 1792 г. начался уход интеллектуальной элиты из сферы науки и техники. И если генеральские вакансии в революционное время с успехом занимали конюхи, писари и продавцы галантерейных лавок, то ушедших ученых, а также военных инженеров заменить было некому. А над теми специалистами, которые продолжали работу в различных комиссиях, дамокловым мечом нависала угроза очередной политической чистки. Кроме того, «мобилизация ученых» фактически привела к созданию новой системы патроната, в основе которой лежал критерий политической благонадежности. Иными словами, это была система политического ручательства (скажем, Фуркруа ручался за лояльность Шапталя, Вандермонд — за Ассенфраца и т. д.). Террор атономизировал общество в целом и научное сообщество в частности, причем именно в то время, когда требовалась наибольшая консолидация социума.
