И снова Фадэ возился с полем и ручьем. Снова спал в поле под открытым кебом, набросив на себя старый палас, вместо матраца – кусок войлока – все имущество его, принесенное со старой родины. Только глубокой осенью, когда выпадал снег, он забирал в охапку эту свою постель и шел домой.
– Это какой же такой наглец перекрыл мне воду? – Дойдя до основного ручья, Фадэ со злостью плюнул себе на ладони и воткнул лопату в горловину ручья.
– Я это сделал, дядюшка Фадэ, не ругайся, – сказал Борода и, рассказав про все, что с ним случилось, попросил старика пойти в село и примести ему одежду и оружие.
И содрогнулся старый солдат, увидев Бороду в таком положении.
– Где маузер твой? – спросил Фадэ.
– Ишхандзорская знает место, – сказал Каро.
Фадэ набросил свою абу на плечи односельчанина с лопатой наперевес поспешил в село.
Маузер был спрятан в тоныре. Взял Фадэ маузер Бороды, взял его одежду и пошел обратно.
Каро подхватил узел и погнал коня. По дороге что-то припомнил. Вернулся, отдал старому поливальщику его абу.
– Аба твоя, – сказал и снова стегнул коня.
Фадэ вернулся к своему ручью. Каро остался в горах один.
Погнал гайдук своего коня и остановился возле какого-то утеса, чтобы одеться. Развязал узел, смотрит Марта – оружие и рубаху положила, а про штаны забыла.
– Эй-вах, – присвистнул Борода Каро, – еще ночь не настала, а жена моя уже растерялась от дум.
Надел рубашку и вскочил, полуодетый, на коня. И вдруг видит – с верхней горы два запоздалых путника спускаются, мужчина и женщина.
Мужчина был Мосе Имо, знаменитый сасунец, а женщина – его дочь Виктория, та самая, в Лондоне родившаяся.
Османцы, когда грабили Сасун, прихватили и легендарную люльку, подаренную Мосе Имо английским королем. А Имо стал солдатом, служил в частях полковника Силикова и полковника Самарцяна и отличился как храбрый и отважный воин, потом с женой и дочкой последовал за армией Андраника в толпе беженцев, до Гориса дошел. А после установления Советской власти в Армении поселился на постоянное жительство в селе Ахагчи Талинского района.
И хотя много воды утекло с тех пор, но Мосе Имо не забывал свое историческое путешествие в страну инглизов и ту люльку, которую подарили ему в Лондоне король с королевой английские. Даже дети в селе Ахагчи знали про легендарную люльку, и когда Мосе Имо проходил по селу, показывали на него пальцем и говорили: «Дядя Люлька идет».
Мосе Имо, впрочем, славился еще и тем, что видел огненных коней Андока. В талинских селах рассказывали о том, как Мосе Имо коснулся рукой огненного коня, а потом той же рукой погладил скакуна Шапинанда, и конь Шапинанда обрел бессмертие. Тот самый конь, которого подарил Андранику старейшина айсоров в долине Семи Ложек.
Вот так в селах Советской Армении передавались из уст в уста, становились легендой истории об айсоре, об огненных конях Андока, о Шапинанде и жителе Ахагчи Мосе Имо.
В селе Ахагчи огненных коней не было, и Мосе Имо испытывал свой колдовской взгляд на змеях – он мог взглядом своим заворожить любую из них. Он учил деревенских ребятишек не бояться змей и хватать их за голову ток, чтобы они не успевали ужалить. К Мосе Имо все относились с большим уважением и почтением.
Все уроженцы Сасуна носили одежду своего края. Зимой и летом, в любую погоду не расставался Мосе Имо с традиционной сасунской шапкой с черной оторочкой, спину его охватывал плотный вязаный пояс; он носил длинную лохматую абу и шерстяные домотканые штаны, а сверху еще одни, чтобы не простыть. Мосе Имо ходил так круглый год. С большим носом, густыми усами, в руке тяжелый посох. Таков был Мосе Имо.
С этим посохом и в этом наряде явился он некогда в королевский дворец. Посох, впрочем, при входе вежливо отобрали.
В тот день Мосе Имо с дочкой были в гостях у знакомых курдов на Арагаце. Отец с дочкой одновременно заметили всадника.
– Вай, да это же Борода! – воскликнула Виктория, смущенно отводя взгляд, чтобы не смотреть на раздетого мужчину.
– Борода, – подтвердил Мосе Имо.
Каро поначалу не узнал своих односельчан. Даже заподозрил, что это специально подосланные люди, и хотел уже съехать в овраг, держа наготове маузер. Потом узнал Мосе Имо и придержал коня.
– Не могу подъехать к вам, раздетый я! – крикнул Борода.
Мосе Имо подошел к нему. Каро рассказал о случившемся.
– Лучше бы я под Андоком умер, чем видеть тебя в таком состоянии, Карапет, брат мой! – вырвалось у Мосе Имо. Сасунец отдал Каро одни из своих штанов и совсем еше новые крепкие трехи, сказав, что сам идет в село и мигом там раздобудет себе обувь.
Но произошло еще нечто удивительное. На коне Бороды ни седла, ни узды не было. Конечно, Борода опытный всадник, но сколько же можно ездить этак по каменистым горным тропам! Мосе Имо взял у дочери поклажу, отвязал веревку, быстренько скрутил из нее довольно удобную уздечку и протянул ее Бороде Каро.
Каро, не слезая с коня, поел с ними хлеба.
– Мое поле стоит несжатое, Мосе, – сказал он. – Передай Огану, пусть скосит. Коса висит в сенях, – напомнил беглый сасунец. – Ну, все, пошел я, мы друг друга не видели, – сказал Борода и направил коня к безлюдным вершинам Арагаца.
Безумный Андреас Целый месяц провел Борода Каро в горах. Ночевал в пещерах Какавадзора и Диана, в Амберде, прятался в стогах. А однажды нашел в горах чью-то забытую косу и с косой за плечами поскакал в Гегамские горы. Хотел выяснить, как лучше ехать в Мегри, а оттуда в Джульфу.
Он объехал Апаран, спустился в Егвард и по Арзаканскому ущелью поднялся в Техенисские горы. В горах он выбирал самые труднодоступные тропы, чтобы ни одна живая душа не углядела его. За селом Мзкраванк была седлообразная гора. Встал Борода на этой горе и поглядел в сторону Гегамских гор.
Путь был неблизкий.
– Слезай с коня, Андраник-паша, – послышался властный окрик за спиной, и какой-то мужчина в облезлой бараньей шапке – уши под шапкой красным платком перевязаны – вырос вдруг перед Бородой Каро. В руках он держал серп.
Всадник улыбнулся.
– Это кто же Андраник-паша?
– Отвечай лучше, куда это ты собрался?
– В Ахмаханские горы, на жатву, – ответил Каро.
– Андраник-паша все поля уже убрал. Слезай с коня, это конь паши.
– Ты, наверное, его конюхом был. Как звали коня Андраника?
– Огненный. Отдай мне свою косу или слазь с коня паши.
– Да на что тебе коса?
– Отдам Серобу-паше, а ты пойди поймай ежа на Немрут-горе.
– Немрут-гора далеко, я в Ахмаханские горы путь держу.
– Недалеко. Андраник-паша дал десять дней сроку османцам. А ты не Борода Каро?
– Он самый. Что тебе?
– Ты Андраника-пашу не знаешь разве?
Борода Каро соскочил на землю. Он с первого же взгляда понял, что перед ним сумасшедший.
– Андреас! – воскликнул он и обнял гайдука, потерявшего разум.
– Отдай, отдай мне косу, завтра в поле пойдем, косить станем!
– Ты где живешь, Андреас?
– Андраник-паша сидит у меня дома с Серобом-пашой, беседуют. Ровно десять дней сроку дал, а османец сказал: «Мне за десять дней не увязать все вещи». Я вчера попросил пашу: дай, говорю, им еще два дня, пусть берут свои вещи, шут с ними.
– А паша что на это ответил?
– Не согласился, десять дней, говорит, мой срок, и все тут.
Молния Андреас участвовал в штурме Талинской крепости, был ранен в Сардарапатской битве, а потом привязали его к седлу, и Андреас отправился искать Андраника-пашу. Лошадь доставила раненого Андреаса в Техенисские горы, и Андреас остался в Цахкадзоре, так и не догнав войско Андраника. И оттого что он не выполнил свой долг гайдука и не смог догнать отряд, от всех этих переживаний у Андреаса помутился разум, стали звать его с тех пор «безумный Андреас». Безумие выражалось самым неожиданным образом – он мог без причины разразиться громким смехом, мог сказать что-то вполне разумное и вдруг понести совершенную околесицу, мог перейти от шепота к крику, он путал вчерашний день с сегодняшним, говорил об умерших как о живых, мешал прошлое с настоящим. Вид у него был по-прежнему дикий, но вызывал уже не страх, а жалость. Незнакомые путники, встретившись с Андреасом на дороге, могли принять его за вставшего на задние лапы медведя. Он по-прежнему, когда пил воду, окунал все лицо в родник, и концы усов плавали на поверхности воды. Потом садился на какой-нибудь камень обсохнуть и долго грелся на солнце.
Летом Молния Андреас брал серп и шел в Техенисские горы, но чаще всего его можно было видеть на улицах Цахкадзора распевающим песни о храбром полководце. Стоило кому-нибудь произнести при нем слово «опоздал» – Андреас, встрепенувшись, тут же откликался: «Да разве ж я виноват, что опоздал, привязали к седлу, сказали: догоняй». Потом сокрушенно повторял шепотом: «Опоздал, опоздал, опоздал» – и бил себя по голове кулаком.
Он был всегда в одной и той же старой бараньей шапке, уши красным платком перевязаны, и громадная суковатая палка в руках. Горе тому, кто при Андреасе помянет недобрым словом Андраника, – тут же схлопочет палкой по башке, а сам Андреас после этого забьется в угол закусочной «Кечарис» и зальется горькими слезами за стаканом водки. До позднего вечера сидел тут, мешая горечь и возмущение, песню и слезы. Потом шел домой, громко споря с самим собой и каждому встречному объявлял как величайшую новость: дескать, «османец вещи связывает в узлы!»
