Запад — все три основные столицы, Лондон, Париж и Вашингтон — следил с величайшим вниманием за происходящим в сфере русско-германских отношений. При этом Запад готовился перенять у Германии контрольные функции на крайнем юге и на крайнем севере германской зоны оккупации — на Кавказе и в балтийских провинциях.
Отношение немцев к России в ноябре — декабре 1918 г. было сложным. Среди правящей группы германских политиков сушествовали различные мнения относительно того, как использовать страх Запада. Выделились две точки зрения.
Первая точка зрения базировалась на том, что в своем противостоянии победоносным западным союзникам немцам следует опереться на еще одну жертву войны — Россию (хотя и слабую, раздираемую внутренней смутой; Германия могла рассчитывать лишь на долгосрочную перспективу, на проникновение в будущем на хорошо знакомый ей русский рынок, обгоняя при этом Запад). Представители этой точки зрения считали, что акции Берлина поднимутся, если он предварительно сблизится с Москвой.
Борясь внутри страны с коммунистическим «Спартаком», германская элита определила для себя, что, несмотря на поражение, Германия все же имеет большие шансы в той части Европы, где благодаря крушению Российской и Австро-Венгерской империй образовался большой экономический и политический вакуум. Для реализации долгосрочного замысла укрепления на российской периферии немцам нужно было нейтрализовать советскую пропаганду и не ослаблять свое военное присутствие здесь. Генерал Тренер (наследник Людендорфа) лихорадочно набирал добровольцев в немецкие войска на Востоке[426], а германские фирмы размышляли над возможностями освоения новых территорий. Как свидетельствуют документы германского Министерства иностранных дел, Берлин придерживался этой политики на протяжении всех восьми месяцев между ноябрьским перемирием и подписанием Версальского мира.
Для немцев оказалось возможным использовать настороженное внимание Запада. Когда К. Либкнехт объявил 21 ноября 1918 г., что он большевик и владеет неограниченными фондами для политической пропаганды, канцлер Эберт немедленно получил политическую и материальную поддержку Запада. Посол Буллит информировал Лансинга: «Если мы не будем помогать правительству Эберта так, как русские большевики помогают группе «Спартак», Германия станет большевистской. Австрия и Венгрия последуют за Германией. И оставшаяся Европа не избежит инфекции»[427]. Запад проводил параллели между событиями в Германии и России. В принце Максе стали видеть князя Львова, в Эберте — Керенского, в Либкнехте — Ленина. Но Макс Баденский, Эберт, Эрцбергер, Брокдорф-Ранцау и Тренер ясно видели, что Запад прежде всего волнует не большевизация Германии, а геополитический аспект — нахождение ею некой формы союза с Россией. И немцы начали использовать рычаг этой угрозы для постепенного высвобождения Германии из-под пресса поражения. Германская сторона быстро ощутила возможность использования страха перед вооружившейся новой идеологией Россией. Началась игра, которая длилась по существу до 1939 г.
Со второй точки зрения слабая и непредсказуемая Россия уже не виделась удивительным призом истории. Приверженцы этой точки зрения стояли за принципиальную враждебность к русскому якобинству. За шесть дней до подписания перемирия в германском Министерстве иностранных дел был создан меморандум «Программа для нашей восточной политики»[428], авторы которого исходили из того, что ослабленная внутренней борьбой Россия уже не представляет интереса для Германии. Более того. Большевистская пропаганда стала «исключительно опасной для нас, она компрометирует нас, считающихся их патронами». Изменения в русской политике Германии требовались в свете невозможности для нее «удерживать приграничные государства. Германия должна вооружить эти государства против России, особенно Украину… То же самое относится к Литве и балтийским государствам. Наша восточная политика должна быть направлена на децентрализацию России с помощью манипуляции национальным принципом»[429]. Ради достижения этой цели германские войска следует оставить в балтийском регионе и на Украине. Труднее представлялось сохранить влияние на Кавказе и в Польше. Вторая точка зрения набирала силы по мере распространения хаоса и ожесточения Гражданской войны в России.
В Берлине новые социалистические власти в этот критический час не осмелились пойти на сближение с Россией. Мы читаем в протоколе заседания нового германского правительства от 18 ноября 1918 г.: «Каутский согласился с Хаазе: решение должно быть отложено. Советское правительство не продержится долгое время, его существование продлится лишь несколько недель, поэтому нужно продолжать переговоры и тянуть время… Барт: В Германии никто не пойдет на террористические акты и на большевистские методы… Но мы не должны входить в антибольшевистский союз (Давид: очень правильно!). Было бы безответственно терять ради создания такого союза — пролить хотя бы каплю германской крови»[430]. Шейдеман, выходивший на первый план нового политического расклада сил в Германии, говорил в ноябре, что «тесные отношения, не говоря уже о союзе с Россией, немыслимы, потому что они ослабят наши позиции визави Антанты». Отношения с Москвой не должны вызывать подозрений у Парижа, Лондона и Вашингтона. Никаких наднациональных мотивов. «Русская политика должна служить только нашим нуждам»[431].
Как ни пытались Ленин и его соратники реализовать сближение с германской социал-демократией, немецкие социалисты не желали имитировать своих российских партнеров вопреки многим обстоятельствам. Вошедшие в правительство германские социалисты не желали сближения с русскими революционерами, даже если их собственные избиратели удивлялись германскому ожесточению в отношении русского социалистического правительства. Отто Бауэр писал Карлу Каутскому, что массы трудящихся не могут понять враждебность германских социалистов к русским революционным социалистам. В результате союз новой России с Центральной Европой против Запада оказался блокированным германскими коллегами-социалистами, которые оказались большими патриотами, чем их русские ученики и единомышленники.
Берлин ощутил, что обращение с ним Запада зависит в значительной мере от его отношений с Москвой. Он не желал рисковать. Фракция сближения с Россией остереглась выйти на первый план. В результате Берлин отказался поднять уровень дипломатических отношений с Россией, отверг ее предложения об экономической помощи, изолировал советских дипломатов и журналистов. Более того, германское правительство активизировало помощь антирусским силам на границах России.
В те времена Россию и Германию сравнивали все. Было нечто общее, но многие характеристики были едва ли не противоположными. Сопоставляя условия в революционной России и в революционной Германии, американский журнал «Нью рипаблик» отметил такие различия: Германия — это «сравнительно небольшая комнатная страна с более зрелой цивилизацией, имеющая более твердые традиции». Будучи индустриально более развитой, Германия имеет «более сложную и интегрированную национальную экономику… больше городов, более эластичную и эффективную систему коммуникаций — это касается перемещения и товаров и идей». Германский народ всегда жил теснее вместе, говорил на одном языке, принадлежал к одной расе, являлся более дисциплинированным и лучше подготовленным для самоуправления, в нем более отчетливо проявилось национальное самосознание.
Короче говоря, «Германия была в более высокой степени объединенной, превращенной в единое целое, прошедшей фазу капитализма, более индустриализованной, интеллигентной и дисциплинированной общностью, чем Россия, и ее сложнее сбросить с колес развития»[432]. Все это, заключает «Нью рипаблик», привело к тому, что главной задачей германского временного правительства стала не социальная революция, а сохранение национального единства, которое обеспечивалось распределением продовольствия, обеспечением занятости и поддержанием внутреннего мира. Но Германия не удержала бы своего социального мира, полагает американский журнал, если бы не помощь Запада. Запад осознал свою ошибку в отношении России и постарался не повторить ее в отношении Германии.
Но, думая о судьбе Востока, Запад заблуждался относительно бездонности немецких физических и моральных ресурсов. Даже дисциплина немецкой армии имела свои пределы. Мораль германской армии рухнула, ее боевая эффективность падала. В начале 1919 г. маршал Фош пришел к выводу, что германские «восточные армии не представляют собой адекватной оборонительной силы на оккупированной территории». Частичное восстановление русской военной мощи оказало значительное воздействие на западное и германское планирование. В результате наступления Красной армии Нарва и Псков снова стали русскими в конце ноября 1918 г., Минск — в середине декабря; Рига, Митава и Харьков — в начале января 1919 г.
