- Федор Петрович, это вы меня испытываете, или как? Потому что, если испытываете, то ведь наобещать двадцать коробов можно, а если, скажем, по-сурьезному...
- По самому сурьезному, - перебил его Федор.
Рожнов оглянулся на своих, точно ожидая поддержки, но был он, хотя и молодой, вполне обстоятельный и ни малейших неясностей не любил, поэтому спросил Макухина:
- Значит, Федор Петрович, там у вас только думка была, а теперь вы же как именно: нас там на своем или чтобы на нашем хозяйстве хотите оставить?
Павлик хотя сам и правильно понял Макухина, но вопрос Рожнова тоже счел правильным: дело это требовало, по его мнению, полной ясности, и ему нравился обстоятельный Рожнов не меньше, чем оказавшийся таким щедрым Макухин.
Федор, пока говорил свою длинную и путаную речь, избегал глядеть на жену, теперь же, когда понадобилось отвечать Рожнову коротко и точно, поглядел и увидел, что Наталья Львовна улыбалась, - значит, не только не была против, но ей как будто нравилось это неожиданное для нее самой решение мужа.
И он сказал Рожнову:
- Если ты в состоянии дело там сам вести, то и начинай с богом, и хозяином там, значит, буду уж тогда не я, а вся ваша артель; а если не в состоянии, то так мне вот тут и скажи, потому что мне тогда придется подумать.
Рожнов, только теперь окончательно поверивший в точный смысл сказанного Макухиным, повернулся к своим и крикнул:
- Что же вы, ребята, сидите, как все равно зюзи какие? Что это вас, что ли, не касается, а только меня одного?
Павлику подумалось тут же, что на его месте и он точно так же бы крикнул. Однако поднялся Данила, человек лет сорока, дюжий, с бурыми густыми усами (подбородок он выбрил в этот день в парикмахерской), протянул к Рожнову руку и сказал:
- Ты-ы не кричи очень! Ты-ы потише!.. Не хуже твово понимаем, что работать мы теперь можем скрозь, - как на сухом берегу, так, значит, и само собой в море - с сетями, с баркасом... Работать вполне можем, а с кого получать за работу? С тебя?
Выставил вперед кудлатую голову, вытаращил красные от водки глаза и ждал ответа.
- Со всей нашей артели, а не с меня! Я только вроде бы опять за старшего назначаюсь, если, конечно, оставите... - объяснил ему Рожнов, но тут же обратился к Макухину: - Так, Федор Петрович, или я не понял?
- Именно так само, а как же еще? - удивился Макухин.
Но тут в помощь Даниле поднялся и Севастьян, пригладил волосы, чтобы не лезли в глаза, и сказал не Рожнову, а прямо Макухину:
- Премного благодарим, Федор Петрович, а только... не выйдет!
- Так, значит, чужому продать? - слегка повысив голос, однако без заметного для Павлика раздражения спросил Макухин, на что Севастьян тут же ответил:
- Мы вами очень довольные, Федор Петрович, и пускай себе, как оно допрежь было, так чтобы и было, в том же порядке.
- Истинно! - подтвердил Данила. - Как сами начнем хозяйствовать, нам лучше не будет, а только хуже!
- Ну, что ты будешь делать с таким народом! - удивился Рожнов и хлопнул себя, насколько позволила скученность за столом, обеими руками по бедрам.
- Ничего, после разберутся, - успокоил его Макухин и кивнул гармонисту: - А ну, дерни что-нибудь повеселее!
Гармонист уперся подбородком в свой инструмент, подумал, перебрал лады и очень решительно заиграл вальс "Дунайские волны".
Танцевать никто из гостей не умел, или пока еще не разошлись настолько, чтобы затанцевать. Даже и не слушали гармониста. Поднялся спор за столом, потому что Афанасий кричал:
- Как это, чтобы они рыбалили? Какие из них к черту рыбаки? Только рыбу от берегов отпугивать!.. Рыбак должен быть специальный, а не такой!
Но из ломщиков камня нашелся один, пожилой уже, чернобородый, - Филат Бегунков, сидевший как раз против Афанасия. Голос у него оказался тоже громкий и с хрипотой. Он был задет Афанасием за живое.
- А я вот и есть рыбак специальный, - с Волги! - отстаивал себя он. Мы с братанами тем же манером воблу ловили и до дела ее, эту рыбу, доводить могли, а также леща тоже!
- То Волга, а то море, - сравнял один такой! - кричал Афанасий.
- В полую воду не шути Волгой, - никакому морю не уступит, - защищал свою реку Филат, - только что вода в ней тогда желтая от глины!
Услышав про глину, Макухин вспомнил вдруг, что ничего не сказал об известковой печи, и опять встал.
- Ведь вот же память отшибло, братцы! Ведь в том же конце, возле Куру-Узени, известку выжигают! Правда, версты две от моря считается, так зато же там пара лошадей на дроги. Тамошних ребят возьмите к себе в артель; каменных домов там себе понаставите - из своего камня, на своей известке, - черепицей покроете, - без страховки тогда проживете... Чтобы земля рядом с татарской деревней такая бы русская, наша загремела, приходи любоваться!
- Покорно благодарим, Федор Петрович! - поднявшись, сказал Рожнов и поклонился, но жена Данилы подняла вдруг голос:
- На что же там дома каменные громоздить, когда там ни картошки посадить негде, ни капуста не родится?
А жена Севастьяна добавила:
- Да и корову там если завесть, - паши для ней нету: только камень везде да держи-дерево промеж! Что там корове взять? Ни на что изведется! Ни молока от нее, ни мяса!
Павлик увидел, что Макухин нахмурился и сел на свое место, как садятся ученики в классе, невпопад ответившие на вопрос учителя. Даже и Рожнов счел нужным найти какой-нибудь выход из неловкости для своего хозяина.
- Это они потому так, Федор Петрович, что мне не верят, - сказал он. - А спросите их, себе-то они верят ли? Ни за что один другому не поверит! А уж бабы наши, - от них только и слышишь: "Вот Дунька не даст мне соврать!.. Вот Машка не даст мне соврать!.." А как Дуньки-Машки случаем около не будет, наврут столько, что и на баркасе не увезешь! Да они и себе-то самим, ну, может, от силы, один раз в год поверят, да и то навряд. Как же они мне вдруг, после вас, Федор Петрович, верить станут? Все им будет думаться, что я не иначе как жульничаю, - в свою пользу норовлю, а не в ихнюю.
- Ну, пускай вместо тебя другого кого выберут, - сказал Макухин, но Рожнов только усмехнулся:
- Другого!.. Я же сказал ведь: и себе-то не верят, а не то что кому другому. Не выйдет это, Федор Петрович!
- А как же артели разные: плотников, штукатуров, - строителей вообще всяких, - по всей России ходят на заработки, и ничего ведь, - у них выходит, - не хотел сдаваться Макухин.
- Артели эти, - когда им по субботам деньги хозяева, где они работают, выдают, - все до одного человека бывают, во все глаза глядят и всеми ушами слушают, - ввязался в разговор Степан Макогон, а Рожнов только добавил:
- А бывает и так, что даже и харчи им хозяйские идут: тогда уж совсем счет простой, сколько кому приходится. Это им на работе скажут. Деньги и бабы на базаре считать умеют, хотя и грамоте не учились.
Макухин покрутил головой и сказал Рожнову:
- В таком случае, как домой к себе приедешь, - там, на месте, виднее будет, - обсудишь со всеми, а после поговорим.
И принялся усердно наливать в рюмки водку своим соседям.
Когда садились за стол, был еще день, притом день солнечный, светлый. Однако досидели до сумерек, а в сумерках и за общим шумом не заметили, как появился у Макухиных еще один гость, совсем не званый, вообще неожиданный, так как его считали хорошо устроенным в другом городе, и о нем вполне извинительно забыли. Этот гость был Алексей Иваныч Дивеев, которому не только посоветовал ехать сюда Ваня Сыромолотов, но еще и купил место в легковой машине, уверенный в том, что в дальнейшем он, авось, не пропадет.
Для очистки совести раза два он все-таки спросил этого весьма рассеянного архитектора, найдет ли он дом, в котором жил, и нужных ему людей, - Наталью Львовну, Макухина, - и Алексей Иваныч убедил его, что непременно найдет, - как же иначе, - что он не совсем же лишился рассудка.
И он действительно не только поднялся с берега на Перевал и пришел прямо на дачу Алимовой, но и узнал там, что в доме Макухина на свадьбе теперь и полковник Добычин, и его слепая жена, и Павлик Каплин.
Где именно дом Макухина, он тоже припомнил и вошел в него бодро, но, войдя, довольно долго стоял в дверях, удивленный и обилием гостей и их видом. Пожалуй, он даже ушел бы, если бы его не заметил сам Макухин и не вытащил на середину своего зала.
- Ну, прямо он мне теперь хуже татарина, этот Алексей Иваныч! - шутил Макухин, подводя нового гостя прямо к Наталье Львовне.
- А-а, Алексей Иваныч! - обрадовалась она и чмокнула его в лысый лоб, когда припал он к ее руке.
Однако и слепая обрадовалась тоже, услышав об его приходе.
- Вот так разодолжи-ил! - протянула она, улыбаясь и повернув в его сторону свое круглое, без морщин лицо, с седыми, редкими уже волосами, свисавшими на плоские уши.
И полковник не то чтобы счел своим долгом изобразить веселость, а по-настоящему, - как это наблюдал Павлик, - сердечно обнял Алексея Иваныча и облобызался с ним троекратно, точно христосуясь.
К удивлению своему, и сам Павлик почувствовал какую-то размягченность чувств при виде того, о ком помнил только последнее, сказанное полковником: "Удрал штуку!.. Стрелял все-таки в своего этого... и убил его... или, может быть, ранил... убил или ранил, а теперь сидит!.."
