Не сразу и определишь, что изменилось в записях.
Кажется, еще резче стали суждения, еще беспощаднее, яростней оценки убиенного государя.
Но стоит приглядеться, и видишь, что и беспощадность, и ярость не столько к государю обращены, сколько к его окружению…
«Какой человеческой дрянью его окружил родной народ… Четверть столетия клявшегося ему в преданности и верности… Убили только потому, что он оказался беззащитен среди народа… Дьявольский ответ на все эти несметные ектений и гимны»…
И не столько даже к окружению преданного императора обращены эти упреки, сколько к самому себе:
«22 июля. Боюсь, что, окруженный мыльными пузырями, я со своей странной судьбой и сам не более как мыльный пузырь по хрупкости: все может рухнуть в мгновение ока: и служба, и дача, и семья, и жизнь моя, которая держится, может быть, на паутинной нити. Ну, что же: «благословен и тьмы приход». Когда-нибудь помирать надо. Книга моей жизни не так уже захватывающе интересна, а утомительную книгу бросают, обыкновенно не дочитав. Только с детьми жаль расставаться и страшно по их беспомощности. Ни с чем иным, ни с родиной не жаль расстаться, столь неудавшейся, ни с человечеством, до сих пор бесчеловечным. Нет, еще рано рождаться на земле для счастья. Надо подождать тысячонку-другую лет».
И вот поразительно…
Появляется новая газетная утка, только теперь уже о том, что жив расстрелянный еще до государя великий князь Михаил, и вспыхивает ожившая надежда:
«31 июля. Официально (в большев. органах) сообщается, что в. кн. Михаил. Ал. объявил себя императором. Прочел — и в груди задрожали старые монархические струны. Почувствовалось желание громко воскликнуть: да здравствует и пр. Стало быть, я больше монархист в душе, нежели республиканец, хотя искренно презирал Николая II и всех выродившихся монархов».
Но это обман…
Душой чувствует Михаил Осипович обман и сам иронизирует над собою, понимая, что путь к спасению и возрождению Родины не может быть столь легким.
Этот трудный путь обязаны пройти все русские люди, и пройти его прежде всего в собственной душе…
Читаешь дневниковые записи М.О. Меньшикова и видишь, как мучительно пробивается он к разгадке того, что происходит с русским человеком, с Россией…
«13 сентября. 12 ч. дня.
Все ужасы, которые переживает наш образованный класс, есть казнь Божия рабу ленивому и лукавому. Числились образованными, а на самом деле не имели разума, который должен вытекать из образования. Забыли, что просвещенность есть: noblesse qui oblige. He было бы ужасов, если бы все просвещенные люди в свое время поняли и осуществили великое признание разума: убеждать, приводить к истине. Древность оставила нам в наследье потомственных пропагандистов — священников, дворян. За пропаганду чего-то высокого они и имели преимущества, но преимуществами пользовались, а проповедь забросили, разучились ей. От того массы народные пошатнулись в нравственной своей культуре».
Это последняя запись в дневнике публициста М.О. Меньшикова.
На следующий день его арестовали и еще через шесть дней расстреляли на берегу Валдайского озера…
Очевидцы рассказывали, что, придя на место казни, Михаил Осипович встал лицом к Иверскому монастырю, опустился на колени и стал молиться.
Первый залп для устрашения дали сыновья комиссара Губы — одному было 15, а другому 13 лет. Однако этим выстрелом задело левую руку. Когда Меньшиков оглянулся, последовал новый залп. Стреляли в спину, и упав, Михаил Осипович конвульсивно забился об землю, судорожно схватывая ее пальцами. Тотчас же к нему подскочил чекист Давидсон и выстрелил в упор два раза в левый висок.
— Правда ли, что судят Меньшикова?.. — спросила, прибежав к штабу, М.В. Меньшикова.
В ответ она услышала взрыв грубого хохота.
— Это ученого? Это профессора в золотых очках? Да его уже давно расстреляли на берегу озера.
«Он лежал с открытыми глазами, в очках, — вспоминала М.В. Меньшикова. — Во взгляде его не было ни тени страха, только бесконечное страдание. Выражение, какое видишь на изображениях мучеников. Правая рука мужа осталась согнутой и застыла с пальцами, твердо сложенными для крестного знамения. Умирая, он осенял себя крестом».
С того места, где расстреляли Михаила Осиповича, видны кресты на соборах Иверского монастыря и городского валдайского храма.
Эти кресты, озаренные екатеринбургским сиянием, и видел в последние мгновения своей жизни русский монархист Меньшиков, сумевший прозреть в сентябре 1918 года то, что надо понять и нам, живущим в другом веке и другом тысячелетии.
Зримо и отчетливо было явлено русскому человеку в Екатеринбурге, к какому безнаказанному глумлению инородцев над Россией приводит наша любовь к собственным заблуждениям, наше нежелание отступить от своих обольщений и пристрастий…
Глава десятая.
НОВОЛАДОЖСКАЯ ВАНДЕЯ
Вплоть до настоящего времени причины Вандейского восстания еще недостаточно разъяснены… Была причина, которая одна могла поднять целые области. Это был рекрутский набор, объявленный Конвентом.
П.А. КропоткинУстрашение является могущественным средством политики, и надо быть лицемерным ханжой, чтоб этого не понимать. Трудно обучить массы хорошим манерам…
Л Д. ТроцкийВсе события происходили смутно и невнятно, и даже само начало восстания оказалось неожиданным для его организаторов и руководителей…
«Соседняя с нами Хваловская волость, не имея у себя ни Совета, ни военного комиссариата, вторглась в нашу Колчановскую волость в ночь на девятнадцатое»{259}.
«С 18 на 19 августа 1918 года, когда я спал в саду, карауля вверенные мне совдепом яблони, часа в два ночи в садовничий домик вошло двое вооруженных револьверами людей, разбудили меня и рассказали, что началось восстание против большевиков, что восстали уже все уезды, кроме нашей Колчановской волости.
Один из восставших был мой школьный товарищ из Хваловской волости Александр Матвеев, а другого, как я узнал, звали Григорием Верховским…
Мы вышли на дорогу, и вскоре к нам подъехали трое верховых, из деревни Ежева… Через несколько минут показался и главнокомандующий Хваловской волостью Григорий Александрович Цветков, который отстал, разыскивая потерянный им револьвер.
Цветков объяснил мне, что в Гостиннополье стоит сорок вагонов с вооруженными крестьянами Новгородской губернии под командой полковника, а также из Новгорода к Ладоге идет три баржи с войсками на помощь нам. Званка уже занята восставшими, и красноармейцы переходят на их сторону»{260}.
Это не цитаты из набросков к платоновскому «Чевенгуру», это протоколы допросов в ЧК участников первого при советской власти крестьянского восстания.
Смутной и невнятной была та ночь в Новоладожском уезде.
Толпы вооруженных чем попало крестьян бродили в августовской тьме от одного села к другому, бранились, пересказывали, чтобы приободриться, разные слухи и следили, зорко следили, как бы кто не остался в стороне, не отсиделся дома.
Семен Иванович Кравцов, агроном, сын бывшего управляющего имением «Лемон», тот самый, что спал в саду, «карауля вверенные совдепом яблони», так описывал эту ночь:
«Я пришел в Хамантово, думая прежде всего посмотреть на настроение крестьянства. Там увидел связанного комиссара Павлова, которого кое-кто уже начинал бить. Особенно неистовствовал дедка Караванный (Михаил Степанович. — Н.К.), который уже замахнулся доской над головой Павлова. Я удержал его и попросил возбужденных крестьян успокоиться, а Павлова посадить пока в амбар. Так и сделали.
Тем временем подошли крестьяне Натовского края. Мне хотелось устроить собрание, предварительно обсудивши вопросы о выступлении и создавшемся положении, но общее возбуждение, сутолока и сумятица не представляли к этому никакой возможности. Переехали на другой берег и там двинулись к чайной прапорщика Шипуло»{261}.
Из чайной, стоящей в удалении от берега реки Сясь, уже выводили избитого хозяина и его брата — делопроизводителя местного военного комиссариата. Несколько хваловских мужиков под командой Евгения Григорьева конвоировали их.
Павел Шипуло, помогавший несколько дней назад производить «мобилизацию» крестьянских лошадей, любовью у колчановцев не пользовался. Увидев его, толпа глухо зашумела.
— А ведь надо бы убить Павлушку… — сказал Григорьеву один из мужиков.
