Несходство, правда, в том, что для удовлетворения всех желаний ресурсов едва хватило бы на сутки, причем Яна это не заботило. Он был прирожденным социальным паразитом и даже не понимал, что кто-то имеет все за счет многих других, которые поэтому имеют очень немного. И здесь Ян кардинально расходился с думавшим именно об этом Мо.
Ян не верил в бессмертие и не желал его, хорошо понимая, что старость — не радость. Однако когда один из его учеников спросил, не лучше ли раньше умереть, чем долго жить, Ян ответил отрицательно. И это вполне соответствует направлению его мыслей. Зачем умирать раньше времени? Живи, пока живется, тем более если живешь в свое удовольствие [Лe-цзы, с. 82; Малявин, 1995, с. 369].
Крайний эгоцентризм Яна виден из его классической фразы о волоске, который — в чем его упрекал Мэн-цзы — он не отдал бы во имя блага Поднебесной. Правда, в тексте «Ле-цзы» история с волоском чуть смягчена. Одним волоском миру не поможешь, рассуждает Ян в ответ на заданный ему провокационный вопрос. Но ситуация от этого мало меняется, и правота упрека Мэн-цзы остается непоколебленной [Ле-цзы, с. 83; Малявин, 1995, с. 370; Попов, 1998, с. 238]. И добро бы на проблеме с волоском все и кончилось.
В «Ле-цзы» есть рассказ о беседе Яна с правителем крупного царства Вэй. Ян довольно самоуверенно утверждал, что управлять царством так же легко, как повернуть ладонь (любимый образ Конфуция). Возражая, правитель напомнил, что Ян не в состоянии справиться со своей семьей, состоящей из жены и наложницы, и садом в три му. Ему ли говорить об управлении царством? Ян, в свою очередь, заметил, что мальчишка-подпасок легко управится с сотней овец, тогда как Яо и Шунь с этим не справились бы, ибо в каждом деле, большом и малом, нужна своя сноровка [Ле-цзы, с. 84–85; Малявин, 1995, с. 372–373]. Судя по этому диалогу, Ян был едва ли не бедняком: у него две женщины в доме, с которыми он сам никак не управится, и сад всего в три му, который явно захирел. Но если это действительно так, то где же он мог черпать ресурсы для хорошей жизни и ублажения всех своих желаний? Очевидно, ситуация была совсем не такой, как то вытекает из диалога. Более того, Ян Чжу резко противопоставлял себя обычному земледельцу, у кого кожа толста и груба, труд тяжел, а еда примитивна [Малявин, 1995, с. 374–375]. Конечно, Ян не был простым крестьянином-бедняком, иначе он был бы неграмотным пахарем, а не высокоинтеллектуальным мыслителем. Но это значит только одно: Ян был прихлебателем из числа тех ученых людей, которые десятками и сотнями жили при дворах правителей, особенно в царствах Ци и Вэй, или иных богатых людей. Жили и проповедовали свои идеи. Эта версия наиболее правдоподобна.
Однако таких ученых были сотни, а среди них выделялись очень немногие, в том числе Ян. Идеи Ян Чжу и Мо-цзы настолько «заполонили» Поднебесную, что Мэн-цзы счел необходимым встать грудью на защиту конфуцианства, которое явно терпело от этого немалый урон.
После Конфуция едва ли не наиболее известными мыслителями общетеоретического плана были Мо-цзы и Ян Чжу. Но можно ли ставить Яна рядом с Мо? Мало данных, чтобы судить об этом. В трактате «Лe-цзы» Ян представлен без излишнего утрирования и вполне естественно. Речи его элементарно банальны, а выдающихся идей до предела мало. Все они сводятся к тому, что ценность жизни человека заключается лишь в тех немногих десятилетиях, пока он живет на земле. После смерти от человека остаются лишь гниющие кости (одинаковые как от великих, так и от ничтожных) и в лучшем случае посмертная слава, которую он и в грош не ставил. Прибавим к этому явно выраженное стремление Ян Чжу постоянно потреблять по высшему классу (гедонизм) и ничего для этого не делать (социальный паразитизм). Больше о нем в общем-то почти нечего сказать. Иными словами, перед нами чуть ли не суперэгоист. Чем же он мог заинтриговать интеллектуалов IV в. до н. э., столь богатого на действительно умных, даже великих мыслителей в Поднебесной?
У меня нет убедительного ответа на этот вопрос. Можно лишь предположить, что интересовал своих коллег и собеседников Ян Чжу стремлением единым махом срубить под корень все привычные условности и ценности, все веками накапливавшиеся и высокочтимые традиции. Такого рода наплевательство — если оно подано в изящной форме, да еще с ловко придуманными примерами и ссылками на несуществующие диалоги или деятелей далекого прошлого (искусство фабрикации фактов, как упоминалось, в древнем Китае достигло высокого уровня и в какой-то мере заменяло неразвитую там мифологию) — вполне могло привлечь к себе внимание многих.
Речь даже не о том, что идеи Ян Чжу многие принимали всерьез и тем более пытались следовать ему на практике. На деле такого быть не могло. Даже те богатые и знатные, кто начиная со все того же IV в. до н. э. устраивал при своих дворах или домах нечто вроде общежитий для странствующих ученых и содержал их за свой счет (наиболее известной в этом ряду была знаменитая академия Цзися, расположенная близ столицы царства Ци и содержавшаяся за счет богатой циской казны), не могли и не намеревались содержать своих гостей со столь вызывающей роскошью, на которую претендовал Ян Чжу. Поэтому не следует говорить о попытках воплощения банально-элементарных предложений Яна на практике. Можно ставить вопрос лишь в плане идей как таковых.
А идеи эти при всей их банальности были в то же время необычайны и тем интересны. Кто еще в состоянии открыто и беззастенчиво плюнуть в прошлое, сочтя его за груду гниющих костей? Кто еще столь залихватски и презрительно станет рассуждать о никчемности посмертной славы? А ведь слава, которая имелась в виду, — это вся великая культура Поднебесной, созданная ее мудрыми древними мыслителями и практиками администрации, как реально существовавшими, так и позже искусно созданными. Ян ловко ни разу не принизил никого из них открыто — этого бы ему не простили. Но поставив рядом великих Яо и Шуня с презренными сяским Цзе и шанским Чжоу (одинаковые гниющие кости), он тем самым выступил в качестве святотатца, с которыми в Китае в то время еще не были знакомы.
Ведь только в том случае, если для тебя нет ничего святого, ты можешь презрительно рассуждать о посмертной славе (т. е. о наследии великой культуры) и тем самым бросать вызов современному тебе обществу. Пусть те, кто преклоняется перед славой прошлого, довольствуются этим — это их дело. Яну не нужны ни слава, ни прошлое. Да и в прошлом люди жили так же, как предлагал Ян. Смысл их жизни был прост: думай о себе и наслаждайся за счет других, пока ты живешь и можешь этого добиваться.
Быть может, именно этот последний момент, общий для Яна и Мо (в древности жили так, как предлагаю я), особенно возмутил Мэн-цзы. И не исключено, что при оценке этих наглых в глазах конфуцианцев заявлений Ян занимал бесспорно первое место потому, что отрицал необходимость правителей, всей административно-политической структуры Поднебесной, на которую до него еще никто не осмеливался посягать. Правда, прямого отрицания такого рода у Яна нет, это явное преувеличение со стороны Мэн-цзы, говорившего о пресловутом волоске, который Ян пожалел бы ради блага Поднебесной. Уже упоминалось, что в 7-й главе «Лe-цзы» сюжет о волоске изложен мягче, чем его трактует Мэн-цзы. В соответствующем диалоге между учениками Яна — Цинь Цзы и Мэн Сунь-яном [Ле-цзы, с. 83] речь по сути идет не о волоске, а о принципе: сначала отдать волосок, потом поранить кожу, затем лишиться сустава. Кто же согласится, когда наносят урон суверенной личности?!
Как бы то ни было, но Мэн-цзы вслух осудил Яна лишь за крайнюю степень эгоизма, которую он расценил как наплевательское отношение к Поднебесной в целом, к государству как институту и его правителю. Словом, Ян оказался в глазах великого конфуцианца смутьяном номер один.
Совсем иначе отнесся Мэн-цзы к Мо Ди, который не пожалел бы себя ради Поднебесной. Но Мо-цзы призывал к равенству в отношениях между своими и чужими, отказывался от традиции почитания своих предков и тем кощунственно ставил под сомнение основополагающий для китайской культуры принцип сяо. Значит, он был против отцов.
Итак, один против правителей, другой против отцов, а то и другое, по мнению Мэн-цзы, ведет к превращению людей в животных. Однако главный смутьян, безусловно, Ян Чжу, который, презирая славу и прошлое, зовет к неуважению порядка, государства, правителей. За его призывами — хаос. Так живут звери, но не люди.
Мо в этом плане на втором месте. Он благороден, но его призывы любить чужих как своих отрицают семью и отцов и потому неприемлемы, ибо опять-таки ведут к уровню жизни зверей. И если хоть на мгновение поверить Яну и Мо, что в древности люди жили так, как предлагают они, то вывод бесспорен: обманывая людей, оба отрицают реальную традицию (один своим заявлением, что древние любили всех, не выделяя своих, а другой своим утверждением, что древние, как и он сам, плевали на посмертную славу и жили в свое удовольствие), а вместе с ней и конфуцианство.
