Тем временем папа, почти что чудесным образом оправившийся от болезни, во время которой уже не рассчитывали на его выздоровление, 4 октября оказался в состоянии объявить о создании Священной лиги и начал подготовку к войне. Однако вскоре он увидел, что король Людовик также имеет в запасе важный козырь: его племянник Гастон де Фуа, герцог Немурский, которому тогда было двадцать два года, уже зарекомендовал себя к тому моменту как выдающийся военачальник своего времени. Храбрый, изобретательный, наделенный фантазией, этот удивительный молодой человек умел мгновенно принимать решения. Удар из Милана в начале февраля 1512 года помешал попыткам папской армии отвоевать Болонью. К несчастью, это убедило жителей Бергамо и Брешии в том, что французская армия слишком далеко, а посему это удобный случай поднять восстание и возобновить соглашение с венецианцами. Они быстро убедились в том, что ошиблись. Совершив ночной и дневной марш в плохую погоду, по дороге разгромив венецианское войско, которое пыталось воспрепятствовать им, в сражении, происшедшем при свете луны в четыре часа утра, герцог Немурский оказался у стен Брешии до того, как ее защитники успели занять свои места. Он и его друг Байярд повели солдат на штурм, сражаясь босыми, чтобы лучше стоять на скользкой, мокрой почве. Брешия была взята приступом, руководителя восстания принародно обезглавили на главной площади, а сам город отдан на пятидневное разграбление, во время которого французские и немецкие солдаты набрасывались на местных жителей, совершая чудовищные по своей жестокости убийства и насилия. Еще три дня потребовалось для того, чтобы убрать с улиц 15 000 трупов. Бергамо поспешно откупился за 60 000 дукатов, чтобы избежать подобной участи, и на этом восстание закончилось.
Однако кампания еще не завершилась. Решительно настроенный герцог Немурский не собирался давать неприятелю передышку и возвратился в Милан, чтобы пополнить свои части свежими силами, после чего немедленно вновь выступил в поход. С армией, которая теперь насчитывала 25 000 человек, он двинулся к Равенне и подверг город осаде. Это представляло собой отличный способ заставить папскую армию выйти на бой. Ее командующий, испанский вице-король Неаполя Рамон де Кар-дона, не мог позволить, чтобы столь важный город был захвачен у него под носом при том, что он не пошевелил бы и пальцем для его спасения. И вот в Пасхальное воскресенье 11 апреля 1512 года на плоской болотистой равнине под городом состоялось сражение.
Из всех баталий, происшедших с той поры, как молодой Карл VIII два десятилетия назад принял роковое решение обеспечить французское присутствие на Апеннинском полуострове, битва под Равенной оказалась самой кровопролитной. Когда наконец солдаты папской армии бежали с поля боя, на нем осталось 10 000 убитых итальянцев и испанцев. Несколько видных испанских военачальников (некоторые из них получили серьезные ранения) попали в плен к французам, в их числе — папский кардинал деи Медичи. Сам Рамон де Кардона, который бежал едва ли не в самом начале боя, — говорили, что он не выпускал из рук поводьев, пока не достиг Анконы, — оказался одним из немногих, кто спасся невредимым. Однако это была пиррова победа. Французы понесли слишком большие потери, и, что хуже всего, сам герцог Немурский погиб в момент своего торжества, пытаясь сдержать отступление испанцев. Его место занял престарелый сеньор де Ла Палис, не отличавшийся быстротой и обаянием своего предшественника. Если бы молодой полководец остался в живых, то, возможно, собрал бы то, что осталось от его армии, и начал бы поход на Рим и Неаполь, чтобы вынудить Юлия пойти на уступки и восстановить Людовика на неаполитанском троне. Однако Ла Палис отличался более осторожным характером. Он ограничился тем, что занял Равенну, где не сумел предотвратить разгул насилий и грабежей, который превзошел даже то, что пришлось пережить жителям Брешии несколько недель назад.
И вот теперь произошла одна из тех крупнейших перемен в политической обстановке, из-за которых история Италии столь запутанна для читателей и так раздражает пишущих о ней. Когда новости о битве достигли папы Юлия, он, опасаясь немедленного наступления французов на Рим, приготовился к бегству. Перед самым отъездом, однако, он получил письмо от своего легата, который находился в плену и которому Ла Палис неосмотрительно позволил вести переписку с его хозяином.
Французы, писал кардинал деи Медичи, понесли почти столь же тяжелые потери, как и лига; они измотаны и деморализованы гибелью своего молодого полководца; их нынешний командующий не желает двигаться с места без дальнейших инструкций и подтверждения своих полномочий во Франции. Примерно в это же время венецианский посол в Риме добился аудиенции у папы, с тем чтобы убедить его, что, вопреки широко распространившимся слухам, республика Святого Марка не приняла ни одного из предложений французов о сепаратном мире и вообще не имеет подобных намерений.
Папа Юлий вновь воспрянул духом. Не преуспевший, по крайней мере временно, в делах военных, он направил всю свою энергию на организацию церковного собора, который начал работу в мае 1512 года. Теперь, после того как на изменническом соборе в Милане, устроенном королем Людовиком, использовали победу при Равенне, чтобы низложить папу и лишить его власти, это было более необходимо, чем когда-либо. В действительности даже в самом Милане мало кто воспринял столь откровенно политическое решение всерьез; тем не менее этот открытый раскол церкви невозможно было оставить без ответа. 2 мая со всей пышностью, которую мог позволить себе папский двор, верховного понтифика, сопровождаемого пятнадцатью кардиналами, двенадцатью патриархами, десятью архиепископами, пятьюдесятью семью епископами и тремя главами монашеских орденов, в паланкине внесли в Латеранский дворец: демонстрация церковной мощи, которая показала жалкое положение горстки миланских мятежников, — на что и был весь расчет. На своем втором заседании Латеранский собор официально объявил деятельность соборов, проводившихся в Пизе и Милане, не имеющей законной силы, а всех, кто принимал в нем участие, — схизматиками.
В тот же самый день папа Юлий также объявил о присоединении императора Максимилиана к Священной лиге; и теперь Максимилиан отдал приказ всем подданным империи, сражавшимся в рядах французской армии, возвратиться по домам под страхом смерти. Для Ла Палиса это означало катастрофу. Численность его войск и так уже значительно сократилась, большинство его солдат отозвали, чтобы отразить возможное вторжение Генриха VIII на севере; поспешный уход его немецких наемников поставил его в смешное положение — теперь он очутился в роли полководца без армии или по крайней мере без сил, способных сдержать швейцарцев и венецианцев, которые внезапно оказались перед ним. Тем временем испанские и папские войска вновь обрели боеспособность, и, хотя от той армии, какая была до недавнего разгрома, оставалась лишь тень, они могли наступать, почти не встречая сопротивления ни на одном из направлений. К началу июля папа не только возвратил себе все свои владения, но даже расширил их за счет присоединения Реджо-Эмилии, Пармы и Пьяченцы. У Ла Палиса с остатками его армии не оставалось иного выбора, кроме как вернуться во Францию, и Людовик XII, который всего три месяца назад владел целым полуостровом, теперь утратил все свои надежды.
Папа Юлий скончался 21 февраля 1513 года от лихорадки, вероятно, вызванной сифилисом, от которого он страдал много лет. В нем было очень мало от священнослужителя, кроме разве облачения и имени. Главное содержание его понтификата составляли политика и война. Его упорство и активность как главы церкви ограничивались преимущественно рутинными вопросами, хотя именно он дал приведшее к роковым последствиям разрешение на брак Генриха VIII с Екатериной Арагонской, вдовой его старшего брата Артура.
Самое важное из того, что сделал Юлий, касалось его покровительства искусству. Он питал слабость к античным статуям и создал ватиканскую коллекцию, в которую вошли такие шедевры, как Аполлон Бельведерский и Лаокоон. (Вторую из этих скульптур случайно отрыл в 1506 году человек, вскапывавший свой виноградник.) Однако в наши дни о нем обычно вспоминают в связи с его решением построить на месте старого собора Святого Петра новый храм, куда более роскошный, чем его предшественник. В итоге осуществление этого плана он поручил Браманте[220], который отказался от первоначального проекта в духе греческой крестообразной церкви[221] с гробницей Святого Петра прямо под громадным куполом, остановившись в конце концов на более традиционном варианте латинской базилики с нефом и приделами, а также портиком, замысел которого восходил к Пантеону. Ушли в прошлое древние мозаики, иконы, тяжелые средневековые канделябры. Незадолго до этого архитектор получил новое прозвище, И Ruinante[222]. Работа над собором Святого Петра должна была занять у Браманте всю оставшуюся жизнь, однако Юлий помимо этого возложил на него заботы и о полном переустройстве садов Ватикана.
