«Муромский протопоп Логгин, – пишет Ключевский, – благословляя жену местного воеводы в его доме, спросил ее, не набелена ли она. Обиженный хозяин и гости заговорили: ты, протопоп, хулишь белила, а без них и образа не пишутся. Если, возразил Логгин, составы, какими пишутся образа, положить на ваши рожи, вам это не понравится; сам Спас, Пресвятая Богородица и все святые честнее своих образов. В Москву сейчас донос от воеводы: Логгин похулил образа Спасителя, Богородицы и всех святых. Никон, не разобрав этого нелепого дела, подверг Логгина жестокому аресту в отместку за то, что протопоп прежде укорял его в гордости и высокоумии».
Самое, однако, занятное, что церковные реформы Никона обратились против него же! Недавно еще Никон намеревался создать настоящий, по правильным понятиям, выстроенный град Божий – Новый Иерусалим, как сам попал в тюремную келью и был лишен своего сана. Случилось так, что на вселенском судилище в 1666 году патриарх набросился с хулой и обличениями на самого царя. Тут уж царь, который стерпел истребление икон, унижения не вынес. Так что патриарха отправили в заточение, а церковь царь решил предоставить самой себе, во всяком случае, от государственного управления страной ее убрали, а позже просто подчинили так, что сформировалась триединая формула, символ веры нашего отечества – самодержавие, православие, народность. Все тут стоит на своих местах: сначала царь и власть, затем вера, затем люди. Очень удобная формула – огосударствленная церковь, управляющая по слову царскому своей паствой, ничего лишнего. Благодарить за такое положение церкви нужно патриарха Никона. Он не только разодрал церковное общество на две части, он и дал повод притоптать церковь царским сапожком.
Думаю, этого-то он менее всего хотел!
Не нужно думать, что Петр Великий был первым человеком, который понял, как необходимо стране вернуться в нормальную жизнь, то есть прорубить то самое окно в Европу, по метафоре Пушкина. Уже при его отце Алексее Михайловиче Запад становится навязчивой идеей. Часть тогдашнего общества выступает против всяческих контактов с европейскими странами, так же как и старообрядцы – не видя от них ничего хорошего, кроме вреда. Но часть общества уже вполне задумывается, что жить в изоляции, это даже куда как хуже, чем жить в опасности перед возможными войнами. Это все равно что жить в тюрьме, выступая одновременно и в качестве заключенного, и в качестве надзирателя. Без нормальных отношений с нормальными странами у страны просто нет никакого будущего. Да и этой части общества уже совсем не хотелось, чтобы их жизнь была такой же дикой, как и век, два, три назад. Описания Московии того времени, которые дают иностранцы, немало удручают. Это какая-то грязная, печальная, забитая земля, хотя и с благочестием и истовой верой. Первым, конечно, и, по противозападническим настроениям, тлетворным, приобретением был обычный комфорт в обычной жизни. Россия так сумела закоснеть в своем развитии, что худо одевалась, худо питалась и жила в домах, напрочь лишенных обычных удобств. Причем так жили даже не нищие крестьяне и простолюдины из горожан, так жили вполне обеспеченные люди, русская знать.
Западничество царя Алексея Михайловича (1629–1676 годы)
Иностранцы, которых стали приглашать в Москву для развития в основном военной промышленности или для хозяйственных нужд, привозили дивные для русского мелочи быта, которые гораздо больше убеждали в приятности западной жизни, чем промышленное и военное превосходство. Знать таяла при виде этих чудесных мелочей, которые говорили о цивилизации. Постепенно она усвоила удобное европейское платье, удобный европейский транспорт вместо уродливых кибиток и саней, которыми пользовались прежде даже богатые фамилии. Цари вместо этого дорожного кошмара завели себе немецкие кареты, обитые бархатом и украшенные росписью, с хрустальными стеклами. Появились построенные по западному образцу дома вместо привычных палат с теремами, стены стали отделывать «золотыми кожами», в комнатах появились часы и картины.
«Царь Алексей, – писал Ключевский, – своему любимцу, воспитателю и потом свояку, боярину Б. И. Морозову подарил свадебную карету, обтянутую золотой парчою, подбитую дорогим соболем и окованную везде вместо железа чистым серебром; даже толстые шины на колесах были серебряные».
А посланные за границу по царским поручениям или для дипоматической работы люди пребывали в восторге от посещения тамошних балов и театров. Ничего подобного Москва не знала. Единственное развлечение было царский пир, а выход в свет был просто посещением церкви. Тут же, очарованный зарубежными развлечениями, московский дворянин Лихачев, которого послали в Тоскану с дипломатической миссией, составил даже посольское донесение об увиденной им комедии на придворном балу. Надо думать, в Москве этот документ читали и дивились.
«Объявилися палаты, – описывал дворянин все, что видел на сцене, не теряя деталей, – и быв палата и вниз уйдет, и того было шесть перемен; да в тех же палатах объявилося море, колеблемо волнами, а в море рыбы, а на рыбах люди ездят, а вверху палаты небо, а на облаках сидят люди… Да спущался с неба на облаке сед человек в корете, да против его в другой корете прекрасная девица, а аргамачки (рысаки) под коретами как есть живы, ногами подрягивают. А князь сказал, что одно – солнце, а другое – месяц… А в иной перемене объявилося человек с 50 в латах и почали саблями и шпагами рубитися и из пищалей стреляти и человека с три как будто и убили. И многие предивные молодцы и девицы выходят из занавеса в золоте и танцуют; и многие диковинки делали».
Словом, начитавшись лихачевских восторгов, хотя и после длительного размышления, в Москве царь тоже решил устроить у себя театральное зрелище. Правда, для этого решения ему сначала пришлось переговорить со своим духовником, который возражений не показал, припомнив, что и византийские императоры то же самое в своем дворце когда-то делали. Так в Москве появился придворный театр. Конечно, набрать приличную труппу было негде, так что обошлись кустарным методом.
«„Комедии“ играла на придворной сцене драматическая труппа, – поясняет Ключевский, – спешно набранная из детей служилых и торговых иноземцев и кое-как обученная пастором лютеранской церкви в Немецкой слободе магистром Иоганном Готфридом Грегори, которому царь в 1672 году на радости о рождении царевича Петра указал „учинить комедию“. Для этого в подмосковном селе Преображенском, впоследствии любимом месте игр Петра, построен был театр, „комедийная хоромина“. Здесь в конце того года царь и смотрел поставленную пастором комедию об Эсфири, так ему понравившуюся, что он пожаловал режиссера „за комедийное строение“ соболями ценой до 1500 рублей на наши деньги. Кроме Эсфири, Грегори ставил на царском театре еще Юдифь, „прохладную“, т. е. веселую, комедию об Иосифе, „жалостную“ комедию об Адаме и Еве, т. е. о падении и искуплении человека, и др. Несмотря на библейские сюжеты, это были не средневековые нравоучительные мистерии, а переводные с немецкого пьесы нового пошиба, поражавшие зрителя страшными сценами казней, сражений, пушечной пальбой и вместе с тем (за исключением трагедии об Адаме и Еве) смешившие примесью комического, точнее, балаганного элемента в лице шута, необходимого персонажа такой пьесы, с грубыми, часто непристойными выходками. Спешили заготовить и своих природных актеров. В 1673 году у Грегори уже училось комедийному делу 26 молодых людей, набранных в комедианты из московской Новомещанской слободы. Не успели еще завести элементарной школы грамотности, а уже поспешили устроить театральное училище. От комедий с библейским содержанием скоро перешли и к балету: в 1674 г. на заговенье царь с царицей, детьми и боярами смотрели в Преображенском комедию, как Артаксеркс велел повесить Амана, после чего немцы и дворовые люди министра иностранных дел Матвеева, также обучавшиеся у Грегори театральному искусству, играли на „фиолях, органах и на страментах и танцевали“. Все эти новости и увеселения, повторю, были роскошью для высшего московского общества; зато они воспитывали в нем новые, более утонченные вкусы и потребности, незнакомые русским людям прежних поколений».
Как хотите, но это уже был прогресс!
И новорожденному Петру, в честь которого играли комедию, довелось жить уже немного в ином обществе, чем век назад. Ему было уже куда смотреть, чему учиться, какой пример для подражания выбирать.
Министр Афанасий Лаврентьевич Ордын-Нащокин (1605–1680 годы)
Предшественником Петра в плане политическом был министр его отца Ордын-Нащокин. Это он развивал в царе мысль о первейшей необходимости в решении балтийского вопроса, потому что без прочного выхода на это море никакой Европой нам не стать. Он и по духу, и по воспитанию был человеком западным, поскольку происходил из пограничных псковских земель и рано присмотрелся к порядкам, царившим за близкой границей. Иноземцы удивлялись его схожести с ними, русским не нравился его насмешливый и цепкий ум, его западное платье, его западные манеры. Так что у Нащокина было очень много врагов, которых он побеждал только своей особой близостью к царю. Тот своего министра любил и его предложения выслушивал. Хотя и не всегда действовал исходя из них. Как-то раз, когда Дорошенко пытался ввергнуть Москву в бесперспективную войну со шведами, с коими был уже заключен мир, и прислал в столицу прошение принять его с казаками в русское подданство, Нащокин убедил того не творить подобной глупости. Он предложил немного подождать, чтобы поляки сами поняли, что лучше им поделить территорию Украины с Москвой, чем ввязываться в бессмысленную баталию. Он объяснил, что поляки сами уступят эти земли по трезвом размышлении, но писать им яростные письма – затея глупая, которая может вызвать только обратный результат. Лучше уж, добавил он, вовсе отказаться от Малороссии ради упрочения союза. Тут уж царь вскипятился: «Эту статью, – отвечал ему царь, – отложили и велели выкинуть, потому что непристойна, да и для того, что обрели в ней полтора ума, один твердый разум да половину второго, колеблемого ветром. Собаке недостойно есть и одного куска хлеба православного: только то не по нашей воле, а за грехи учинится. Если же оба куска святого хлеба достанутся собаке – ох, какое оправдание приимет допустивший это? Будет ему воздаянием преисподний ад, прелютый огонь и немилосердные муки. Человече! Иди с миром царским средним путем, как начал, так и кончай, не уклоняйся ни направо, ни налево; Господь с тобою!» На это Нащокин ничего не ответил, думая, очевидно, что, если бы Алексей Михайлович помянул про святой хлеб и собаку в письме польскому королю, – быть войне.
