Чтобы сделать свое верховенство в Совете полным, Дадли решил привлечь герцога Сомерсета. Бывшего регента выпустили из Тауэра и позволили жить в своем доме в Лондоне. Он подписал все пункты обвинительного акта, признавшись в должностных преступлениях и плохом выполнении служебных обязанностей, и потому никакой политической угрозы для Дадли теперь не представлял. Но, чтобы его еще сильнее привязать к себе, граф Уорик решил с Сомерсетом породниться. В июне старший сын Дадли женился на дочери Сомерсета Анне. Членство Сомерсета в Тайном совете было восстановлено за два месяца до венчания.
Главенство Дадли в Совете было ненавязчивым, но очевидным. Он редко появлялся на публике, предпочитая держаться в тени. Столичные улицы, толпы народа — все это было не для него. Иногда он вдруг сказывался больным — Ван дер Дельфт считал это притворством, — и тогда члены Совета приходили к нему домой ежедневно, в обязательном порядке, чтобы «узнать его соизволение». «Дадли здесь абсолютный хозяин, — сообщал посол императору. — И никто без его распоряжений ничего не делает». Тем временем король со своими придворными развлекался военными состязаниями, возрождению которых, как известно, сильно способствовал Дадли. В январе 1550 года был проведен турнир с довольно странным девизом «Нужно повесить эту Любовь». В одном конце турнирной арены была воздвигнута виселица. На лестнице, ведущей к ней, стояла богато одетая женщина, представляющая Любовь, чью участь предстояло решить в результате турнирных поединков. Один из сражающихся был ее защитником. Когда побеждал противник, Любовь поднималась на одну ступеньку ближе к палачу. Когда верх брал защитник, она опускалась на ступеньку вниз. Против троих итальянцев, предводительствуемых неким «капитаном Юлианом», сражался молодой английский дворянин. Любовь скорее всего была спасена.
Первые месяцы правления Дадли ознаменовались резкой дискриминацией по конфессиональному признаку. «Если человек являлся добрым католиком и жил добродетельной жизнью, — замечал Ван дер Дельфт, — это считалось чуть ли не самым опасным преступлением. Прежде всего у него спрашивали не имя, а исповедует ли он новую или старую веру. После чего относились к нему соответствующим образом».
Эта тенденция немедленно сказалась на окружении Марии. Среди католической аристократии служить принцессе стало чем-то вроде богоугодного деяния. «У нее в услужении почти все люди зажиточные, а некоторые просто богатые и очень благородных кровей», — замечал Ван дер Дельфт в своих письмах. Они гордились связью с принцессой и боролись, чтобы занять даже самое незначительное место в ее окружении. Быть в свите Марии означало свободно исповедовать свою веру и слушать мессы, проводимые ее капелланами. Одно время у нее их было целых шесть, в том числе и доктора теологии, «люди безукоризненного поведения и этики». Аристократы пытались пристроить своих дочерей в свиту Марии камеристками. Джейн Дормер, которая пришла в свиту во время правления Эдуарда, писала, что «в те дни дом принцессы был единственным пристанищем для благородных молодых дворянок, стремящихся к благочестию. Это была настоящая школа добродетели. Более пристойное образование благородные девицы вряд ли могли где-нибудь еще получить».
Не стоит понимать описание Джейн Дормер так, что в доме принцессы царили «правильные», ханжеские порядки. Отнюдь нет. Подобные проявления были Марии чужды. Просто в те времена молодые девушки-аристократки обычно завершали свое образование при дворе, при этом очень важную роль играла королева. Сейчас же в резиденции Эдуарда королевы не было, зато в избытке присутствовали интриги и грязное соперничество между членами Совета и их женами. На этом фоне дом Марии должен был казаться оазисом благопристойности. Мария была внимательной хозяйкой. Она лично просматривала записи своих работников, и ей нравился порядок. Те, кто ей служил, этот порядок поддерживали. Самое большое впечатление на гостей производили частые и регулярные религиозные службы, в которых принимали участие все живущие в доме. А так как почти все символы и памятники старой веры были уничтожены, беззаветная преданность мессе, которую демонстрировала Мария, была единственным, что поддерживало надежды английских католиков.
Спустя несколько месяцев после прихода Дадли к власти император поручил своему послу вновь поднять вопрос об устройстве брака для Марии. Вначале он связался с бывшим послом Шапюи, теперь уже старым и больным. По приказу Карла Шапюи разыскали в водолечебнице вдали от императорского двора и передали высочайшее письмо. Карл просил его вспомнить все что можно относительно брачных переговоров, в которых он принимал участие во время правления Генриха, чтобы составить новые предложения, которые нужно будет представить Совету Эдуарда. В своем ответе Шапюи выразил сомнения в возможности убедить Дадли и его коллег согласиться с любыми брачными предложениями. Те же самые препятствия, которые мешали переговорам во времена правления Генриха, а именно: необходимость признания незаконности брака Генриха с Екатериной Арагонской, вопрос о приданом Екатерины, вопрос о том, будет ли позволено Марии покинуть Англию, — не только сохранились, но к ним прибавились еще и возникшие в последние годы сложности в отношениях Англии с европейскими государствами.
Шапюи подчеркнул, что Англия и Франция продолжают находиться в состоянии войны, хотя после падения регента никаких враждебных действий по отношению друг к другу не предпринимают. Французы стараются посеять недоверие между Англией и империей, распуская слухи о скором вторжении Карла в Англию, чтобы свергнуть Эдуарда и возвести на престол Марию, а также — что добавилось недавно — после этого выдать ее замуж за своего сына Филиппа. По этим причинам Дадли и его окружение «терзаются большими страхами и подозрениями», чем в свое время Генрих, и потому с еще большей неохотой воспримут любые брачные предложения для наследницы престола. В конце письма Шапюи позволил себе высказать личное замечание. Ничто не обрадует Марию больше — он был в этом уверен, — чем возобновление переговоров о ее замужестве. «У нее нет иных желаний и надежд, чем выйти замуж под опекой Вашего Величества», — заверил Шапюи императора и попросил его возобновить брачные переговоры ради принцессы. Очень важным для нас является факт, что Шапюи верил в страстное желание Марии выйти замуж, потому что в 40-е годы она не раз заявляла, что предпочла бы вообще остаться девственницей. Убежденность бывшего посла в обратном свидетельствует, что это делалось для вида. Шапюи знал Марию, пожалуй, лучше, чем кто-либо другой, и поэтому если он считал, что замужество является ее заветным желанием, то к его мнению следовало бы внимательно прислушаться.
В начале октября Ван дер Дельфт в соответствии с указаниями императора выступил на заседании Совета с предложением о том, чтобы весной возобновить официальные переговоры о браке принцессы с давним «женихом» доном Луисом, братом короля Португалии. Реакция советников была довольно странной. К удивлению посла, члены Совета сделали вид, что ни о каком доне Луисе или его племяннике доне Жуане (его также прочили в женихи) ничего не знают. Вначале они невнятно пробормотали что-то по поводу возникших затруднений, объясняя свое неведение тем, что прежде этими делами в правительстве занимался бывший регент, герцог Сомерсет, поэтому он единственный в курсе дела. Затем, отложив в сторону притворство, неожиданно объявили, что в любом случае приемлемым мужем для Марии, с их точки зрения, может быть только дон Жуан. А дон Луис, несмотря на свой высокий ранг, не владеет достаточным количеством земельных угодий, чтобы поддержать «такую знатную даму», как Мария, и обеспечить своих детей.
«В принципе мы вполне готовы продолжить обсуждение этого вопроса, но только если в качестве жениха будет выступать сын, а не брат, — заявили они чуть ли не хором. — Потому что дон Луис определенно не подходит».
Ван дер Дельфта такой ответ сильно огорчил, даже обидел.
«Мои лорды, — сказал он, обращаясь к советникам, — смею вас заверить: вы заблуждаетесь. Ибо во всем христианском мире нет более подходящей пары, чем эта. А мой господин и португальский инфант не столь беден землями, как вы предполагаете».
