В противоположность бывшей ГДР, в России не было «революции архивов»{103}: имена сотрудничавших с полицией, их количество и роль остаются хорошо охраняемым секретом. На основании серии отчетов, которые в 1924 году руководители основных отделов ОГПУ направили Дзержинскому (тогда наркому внутренних дел), Николя Верт сумел сделать первые количественные оценки{104}. Секретные сотрудники ОГПУ делились на три категории: штатные секретные агенты (3635 к концу 1924 года), резиденты (около 10 000) и осведомители. Последние были наиболее многочисленны, хотя их общее количество трудно оценить точно. Верт предполагает, что их было несколько десятков тысяч, он основывается при этом на количестве осведомителей в отделе информации (26 520){105}.
Высокую численность занятых в этой системе людей, в частности в городах, подтверждают и другие авторы[29]. В деревнях же, наоборот, информаторов не хватало: видимо, создание сети информаторов было одной из целей режима, но в исследуемый период достичь этой цели и, следовательно, воспользоваться услугами этой сети так и не удалось{106}.
И здесь роль этих сотрудников — наблюдать за каждым отдельным человеком или следить за политически неблагонадежными[30], но в их функции входит также улавливать «настроения» населения и, в частности, проявления недовольства. Какими бы средствами она для этого ни пользовалась, политическая полиция в большом количестве производит информацию об общественном мнении и о различных проявлениях недовольства среди советских граждан: эти материалы (записки, отчеты, сводки) в последние годы неоднократно публиковались{107}. Подобная практика становится систематической с 1920 года и все больше расширяется в последующее десятилетие, так что в конце концов начинает касаться «всей совокупности проблем, с которыми может столкнуться власть»{108}.
Наиболее распространенная форма сведений, содержащихся в таких материалах, — это оценка морального духа населения, как, например, в этом отчете о жизни деревни, написанном 9 мая 1923 года:
«Самарская губ. <…> Число голодающих в губернии увеличивается, в Пугачевском и Балаковском уездах голодает до 80% всего населения. Большая часть населения уездных районов губернии питается исключительно суррогатами. Несмотря на это, политнастроение крестьян удовлетворительное, налоговая кампания проходит нормально, несмотря на частичное недовольство крестьян таковой. Кулаки к соввласти относятся враждебно и распространяют провокационные слухи, разлагающе действующие на крестьянскую бедноту и середняков. Семенами крестьяне снабжены почти полностью»[31].{109}
Эти отчеты могли также содержать фактические сведения, касающиеся конкретных проявлений недовольства:
«Вятская губ. В Рождественской вол. Малмыжского у. на почве учета хлеба было большое выступление, скоро ликвидировано. Виновные привлекаются к ответственности».{110}
Наконец в сводках приводятся многочисленные высказывания, зафиксированные осведомителями:
«Амурский округ. 30 сентября. Свободненский район. На общем собрании по вопросу “О состоянии и перспективах развития сельского хозяйства” выступивший середняк заявил: “Советская власть крестьянам ничего хорошего не дала и не даст. Сейчас крестьянам живется хуже, чем при царе, а поэтому нам нужно принять меры, чтобы избавиться от Советской власти и коммунистов и подчиниться Англии, которая нам дает действительную свободу и культуру” Его выступление было поддержано членом Красноярского сельсовета»{111}.
Такие отчеты шли на самый верх. Они могли быть вполне достаточной информацией о протестных настроениях и их проявлениях. Но все же сбор сведений не есть контроль, и силы политической полиции не могут обеспечить надзор по всей стране. Поэтому большевики формируют несколько каналов связи между властью и народом. Одно из назначений этих каналов — служить приемным устройством для жалоб и разоблачений: советскому гражданину регулярно предлагается сообщать властям о «непорядках». В отличие от политической полиции, деятельность которой по определению секретна, эти механизмы сбора информации широко «пропагандируются».
Государственный контроль: РКИ
Столкнувшись с трудностями во время Гражданской войны 1917–1921 годов и со значительным ростом государственного сектора, новая власть испытывает необходимость его контролировать. С мая 1918 года устанавливается советская система государственного контроля, сопровождавшаяся созданием специального Наркомата. Будучи наследником департамента царского правительства, из которого он взял также большую часть сотрудников[32], этот Наркомат специализируется в области финансового контроля. Параллельно в стране, в частности в некоторых центральных органах управления, таких как Высший совет народного хозяйства ВСНХ), создаются ведомственные контрольные структуры. Однако контроль не ограничивается административным сектором; он также важен в сфере производства, где обеспечивается силами рабочих контрольных комиссий, созданных при помощи профсоюзов (на железных дорогах или в области снабжения, например{112}). В конце 1919 года в России существуют, таким образом, три системы, иногда конкурирующие между собой{113}.
Система в целом работает не очень хорошо. Сталин, назначенный наркомом 30 марта 1919 года, старается объединить «существующие органы контроля», но сталкивается с сопротивлением профсоюзов, которые хотят сохранить за собой эту прерогативу, и тогда ограничивается тем, что переносит всю ответственность за плохую работу на дореволюционных специалистов (из которых состоит еще четыре пятых аппарата управления Наркомата){114}.
Менее года спустя, в феврале 1920, в целях «окрестьянивания» и «орабочивания», Наркомат Государственного контроля был реорганизован в Наркомат Рабоче-крестьянской инспекции — Рабкрин[33] (РКИ или НК РКИ). Эта операция сопровождается ростом напряженности в отношениях с профсоюзами и местными советами, которые противятся подобной централизации системы. Задачей новой Рабоче-крестьянской инспекции, которой подчинены все рабочие инспекции, как и ее предшественника, является бюджетный и финансовый контроль. Кроме того, новая структура должна улучшить организацию работы административных учреждений, а также осуществлять контроль «над всеми органами государственного управления, хозяйства и общественных организаций»{115}.
Сталин строит большие планы относительно своего комиссариата, который, как он полагает, должен сыграть решающую роль в новом рабочем государстве: «…пока эти условия остаются, пока эти недочеты имеются, нужен специальный государственный аппарат, который бы изучал эти недочеты, который бы исправлял их и который бы помогал нашим государственным органам итти вперед по пути совершенствования»{116}.
Но НК РКИ очень быстро разрастается до неуправляемых размеров: в 1922 году, его аппарат в три раза превосходит аппарат Государственного Контроля царской России{117}. Инспекторы нового Наркомата сталкиваются с непрерывной враждебностью чиновников, руководителей предприятий, профсоюзов. Кроме того, с точки зрения Ленина, РКИ продолжает уделять слишком много внимания финансовому контролю и тратит слишком много времени на инспектирование органов управления. Ей не удается занять достаточно отстраненную позицию, чтобы предложить новые формы организации работы.
Подобная неудовлетворенность высказывается неоднократно, и некоторые руководители, такие, например, как Троцкий, предлагают упразднить РКИ. Ленин не согласен и планирует создание совершенно особой структуры — ЦКК-РКИ{118}. Речь идет о том, чтобы объединить под одним началом два контрольных органа Советской России: партийный контроль (всемогущую Центральную контрольную комиссию, ЦКК) и государственный контроль (РКИ). Ленин, таким образом, стремится повысить авторитет последней{119}. Каждая из двух структур сохраняет относительную автономию, даже если во главе их стоит один и тот же человек. В результате влияние партии на общество усиливается. В ноябре 1923 года реорганизация Рабкрина завершена, и ее обязанности по финансовому контролю переданы Народному комиссариату финансов{120}. Однако РКИ продолжает выполнять множество функций: борьба с бюрократией, разработка принципов научной организации труда, рационализация экономики и снижение себестоимости промышленного производства[34]. Этот институт, который присутствует в регионах и на низших административных уровнях, прочно занимает свое место и к 1929–1930 годам становится «одним из самых могущественных в СССР»{121}.
