Обе державы, вышедшие из Джагатайского улуса, прочными не были. На юге, в Трансоксиане, хан тщетно пытался усмирить тюркскую знать, являвшуюся, между прочим, подлинной опорой его власти. Его изгнал эмир Казаган, один из основных деятелей аристократии, удел которого находился севернее Кундуза. Владетель края, лежащего в междуречье, он поставил у кормила власти в улусе одного из потомков Угедея, что означало нарушение джагатайской легитимности, но также признание того факта, что тюрки не могли выйти из рамок Чингисовых законов. Однако вскоре он возвратился к Джагатаидам и посадил на трон Буян-кули, внука Дувы. Как и в западной части Ирана, здесь тоже выбирали и убирали Чингисидов, не стесняясь. Они по-прежнему имели некоторый формальный авторитет, но в действительности являлись всего лишь марионетками в руках могущественной и чванливой тюркской знати. [34]
Итак, настоящим хозяином Аму- и Сырдарьинского междуречья был Казаган. Он вполне достойно правил государством (1347–1357) в период, когда исчезновение Ильханского улуса ввергло страну в иранскую реставрацию, предусмотреть которую было невозможно. Тюркский элемент оказался под натиском элемента иранского, и трудно было прогнозировать: устоит он или будет сметен. Сей конфликт, разумеется, ничем не помешал убийству этого сильного человека Трансоксианы. Ему наследовал его сын, Мир-Абдаллах. Лишенный талантов, он вдобавок оказался глупцом. Охваченный любовной страстью, он распорядился убить хана, бывшего не у дел, дабы жениться на его вдове (1358). Возмущение было всеобщим. Аристократия, объединившись, прогнала Мир-Абдаллаха на север Гиндукуша, где его ожидала смерть. Среди федератов находился некий Хаджи-барлас, «дядя» будущего Тамерлана.
Ситуация в Моголистане была на редкость запутанная, когда вождь одного из главных родов, а именно рода Дуглатов, постановил отыскать какого-нибудь Джагатаевого потомка, сохранившего независимость от трансоксианцев и, следовательно, от ислама, с целью восстановления государства. Таковой был найден в лице Тоглуга-Тимура. Он родился в 730 год хиджры (1329–1330) и к тому времени был в возрасте восемнадцати лет; говорили, что его отцом (скорее дядей) был Эссен-бука, правивший своими подданными с 1310 по 1320 год. Тоглуг-Тимур оказался правителем сильным, честным и деятельным, в отличие от ленивых государей Трансоксианы. Его приняли с почестями и провозгласили ханом (1347).
Как ни хотелось монголам уберечь свои традиции от мусульманского влияния, сделать это им не удалось. Тоглуг-Тимур, в религиозных чувствах которого сомневаться не приходится, рассудил, подобно Генриху IV, искавшему средство для овладения Парижем, что Трансоксиана вполне стоила перехода в другую веру. Так он принял ислам, увлекши за собой, как говорят, многих своих людей. Настал благоприятный момент для переустройства Джагатайского улуса в целом. После бегства и кончины Мир-Абдаллаха тюркские вожди договориться между собой не смогли. Из двух главных заговорщиков один, Баян-Селдуз, от пьянства потерял рассудок, а другой, Хаджи-барлас, оказался человеком довольно слабым. Признавать их вождями не хотел никто. Все шло к анархии. В мае 1360 года Тоглуг-Тимур решил перейти на другой берег Окса; но это уже история Тамерлана. [35]
Иранские монголы, Ильханы, претендовали на Афганистан, Балх, Газни и Кабул не единожды, но всякий раз безрезультатно. Они уже с трудом удерживались в Хорасане, где иранские князья из дома Куртов (Кертов), титуловавшиеся царями (маликами), считали себя самовластными государями. Ольджейту воевал с ними в 1307 году и был весьма доволен тем, что они его главенство признали, а также тем, что ему удалось сохранить за собой восточную окраину удела. С 1329–1330 годов связи Куртов с иранскими правителями постепенно слабели. Таким образом, в Гиндукуше Джагатаиды могли действовать все более свободно, равно как и на высокогорных плато, возвышающихся над поречьем Инда. У их ног простиралась индийская долина с ее колоссальными богатствами; и подобно всем владетелям Афганистана, бывшим и будущим, они не могли устоять перед искушением ворваться туда с оружием с целью аннексии или ради простого грабежа.
Набеги были многочисленными, нередко отражаемыми, но почти всегда результативными; если они и не решали поставленной задачи, то по меньшей мере укореняли у джагатайцев привычку спускаться со своих гор; привычку, которой Тамерлан не преминет воспользоваться. В 1297 году Дува подверг разграблению Пенджаб, но был отброшен Алааддином Хальджи. В 1299–1300 годах Кутлук-ходжа довел свои полки до самых ворот Дели. В 1303 году Тургай на целых три месяца блокировал этот город, окружив его войском в сто двадцать тысяч сабель. В 1304 году сорок тысяч всадников попытали счастья тоже, но были наголову разбиты и потеряли девять тысяч человек пленными, коих растоптали слоны. В 1305–1306 годах Кебек предпринял поход на Мультан, желая отомстить за разгром 1304 года, но стал жертвой внезапного нападения. Наконец в 1327 году был совершен последний набег на Дели, о финале которого известно мало: завершился ли он поражением, беспорядочным бегством или наложением крупного выкупа, неведомо. Все это, однако, не исключило новых, но менее опасных, наскоков. [36]
Случившаяся в 1335 году смерть монголо-иранского хана Абусаида положила конец существованию империи Ильханов. Почти везде иранское население попыталось снова получить власть над собственной судьбой, которую они утеряли после достопамятного нашествия арабов в VII веке. Однако единственным результатом их действий стала анархия. В то время как Месопотамия и Западный Иран по-прежнему находились в зависимости от монгольских ханов, правда, значительно исламизированных и довольно иранизированных (в частности, под влиянием могущественной семьи Джалаиридов), древний Фарс (давший свое имя Персии) сумел освободиться от оков завоевателей усердием Музаффаридов, арабо-иранских государей.
Совсем иначе развивались события в Иране Восточном, Хорасане, по выражению Жана Обена, «еще одном хранилище персидской культуры», который юридически и фактически оставался в рамках монгольской системы, но более тщился ее использовать, нежели ей служить. Главной хорасанской державой являлось гератское царство Курт (или Керт), уже добившееся определенной самостоятельности во времена Ильханов. Его повелитель, Муизаддин Хусейн, признал Тогай-Тимура (1336–1353), Ильхана-марионетку, которого «сотворил» сам, и даже взял себе в жены его дочь за десять лет до того, как трансоксианец Казаган попытался своими силами узаконить свою власть, взрастив с этой целью собственного хана-марионетку. Это позволило ему еще более распространить свое владычество, правда, в основном за счет сербадаров (1342).
Сербадары, еще одна важная сила Хорасана, сформировали нечто вроде «республики» с центром в провинции Байхак, главным городом которой являлся Себзевар, что западнее Нишапура. Сербадары представляли собой общественное движение мелких иранских собственников, умеренных шиитов, объединившихся для защиты своих интересов от вождей и знати кочевых племен. У них власть не была наследственной и потому служила объектом соперничества представителей различных придворных группировок. Подобно Куртам, не имея возможности влиять на владения, подчинявшиеся племенным вождям, или фиефов феодального толка (самый крупный из которых волею судеб образовался в Мазандеране, провинции, простиравшейся южнее Каспия, а именно Астрабадский монгольский эмират, очень скоро подчинивший себе Бистам, Дамган и Семнан), то и дело сталкиваясь с ненавистью Куртов, «республиканцы» все более слабели и, если и выжили, то единственно потому, что их государство успешно исполнило роль буферной зоны. [37]
Становилось очевидным, что иранская реставрация пока еще была невозможной. История с гератским маликом стала тому доказательством. 5 августа 1349 года под давлением тройки временщиков, выходцев из знатных семей, он принял титул султана и в пламенной речи, дошедшей до нас, возвестил о намерении реставрировать ислам: «Милостью Божьей мы с корнями вырвем гнусное древо безверия. Мы погасим опустошительный огонь Гога и Магога, вздутый полчищем экстремистов-новаторов… Мы повелеваем истребить все нововведения неверных, дожившие до наших дней в стране ислама, и считать законными только дела, оформленные по законам шариата».
Невзирая на то, что именами Гог и Магог во все времена обозначали Центральную Азию, несмотря на выражения «полчище экстремистов», «нововведения неверных», все были согласны с тем, что в своих заявлениях Пир-Хусейн не метил ни в монголов, ни в Чингисово законодательство; и в самом деле, его взаимоотношения с ханом-свояком не испортились. Однако все же с Чингисовыми законами он порывал, на что до него не осмеливался никто. Не спровоцировать взрыв монгольской реакции это не могло, и она последовала со стороны Джагатаидов, несомненно, подстрекаемых шейхами Джамы. «Как смеет какой-то таджик[5] претендовать на титул султана?» — произнес эмир Казаган с традиционным презрением к иранцам, которое мы найдем и у Тамерлана. Вознамерившись образумить дерзновенных, Джагатаиды отправились в поход. Разбитый в чистом поле, Пир-Хусейн успешно защищался в Гератском оазисе, и мир был заключен. Герат и Куртское царство оказались под ярмом Джагатаидов. Малик лишился было трона, однако возвратил его себе очень скоро. Мы еще встретимся с ним, поскольку он умер лишь в 1370 году, по приходе к власти Тамерлана. [38]
