Далее Дебре задает сакраментальный вопрос: «Какая идеология? Какая политическая линия?
На поставленные вопросы может ответить только конкретная история. Хорошо было бы услышать, что история «имеет сказать».
Как по своим прошлым связям, так и по типу своих исторических врагов, тупамарос формируют «большой рукав реки, которая течет издалека и пересекает латиноамериканский материк: революционный национализм». Движение тупамарос — это движение радикальное, но не в том смысле, которое придают «новые левые». Радикальное в том смысле, что в своей практике и идеологии докапывается до самих «корней» уругвайского общества, потому что имеет свои корни в конкретном прошлом и в коллективном бессознательном этого «артигизма». Интернационализм тупамарос — это притязание на «Великую Родину» Великой латиноамериканской нации, в которой Уругвай есть лишь историческая провинция, которая не смогла вступить в большую федеративную нацию, как хотел этого Артигас
Дебре цитирует Перона (1971): «Для меня действие всегда важнее конференций». А также Бернштейна: «движение всё, цель ничто», — и называет это «удивительным, но верным сравнением».
Основателей и «подвижников» этих «глубинных волн» революционного национализма Дебре не считает «теоретиками», хотя признает их «блестящими интеллектуалами». Например, когда «перонизм» пришел к власти, не было известно даже его имя, и термин «хустиализм» появился лишь в 1949 году и институализировался в 1951 году.
В Аргентине, как и в Уругвае, социализм осуществил свое историческое появление как «идеологическая глава», импортируемая из Европы. Рождавшиеся социалистические партии «рекрутировались» в тех же местах, что и уже утвердившийся анархизм, и они вытеснили его по окончанию Первой мировой войны, но в Уругвае «анархическая жила» все ещё жива. Социалистическая партия Уругвая была создана в 1910 году Эмилио Фругони. «Заложники унаследованного и вынужденного европоцентризма социалисты казались национальным массам в течение десятилетий иностранными наростами, более или менее фольклорными, медицинскими и странными кистами, приобретенными за пределами страны».
Дебре напоминает, что Социалистическая партия Уругвая приветствовала падение Перона и приход к власти «горилл» как «великий триумф демократии». Первые будущие тупамарос объединились внутри Социалистической партии в борьбе против линии Фругони, еще до поражения на выборах Народного союза в 1962 году. Фругони был смещен с поста генерального секретаря молодыми «левыми» националистами, которые переориентировали партию на «латиноамериканский смысл» и на кубинскую революцию. Так зародились первые «ростки» Движения тупамарос.
Европейскому читателю, считает Дебре, трудно это понять. В «доминирующих» странах Европы «стихийная магнитная стрелка» размещает интернационализм слева, а национализм справа. В «зависимых» странах, например в Латинской Америке, происходит иначе. А национализм располагается скорее слева, чем справа. А интернационализм ассоциируется слишком далеко от гегемонии пролетариата, а ближе к проникновению крупного иностранного капитала. Вместе в тем, социал–демократический реформизм в первой половине века «стихийно практиковал» космополитический интернационализм, будучи идеологически зависимым от господствующих метрополий, в то время как «романтические диссиденты … представлялись изолированными еретиками, как ракетные звёзды, которые не замедлят затеряться в темноте грешников». Многие уругвайцы вступили в Интернациональные бригады в Испании, в том числе, и генеральный секретарь соцпартии Кодовилья.
Рожденные сразу же после «большевистской революции» и в ответ на её призыв, коммунистические партии, с самого начала «центробежные» от своих стран к «советской оси», следовали в течение десятилетий колебаниям мировых событий, чей центр был не в Латинской Америке, а в Европе. «Отсюда трагикомическая ситуация после Второй мировой войны: поддержка «великой демократии на Севере», союз с военными и диктаторскими режимами страны, «борьба за мир», когда гражданская война внутри страны достигла своего апогея. «Скороспелость есть опасное свойство и злосчастная синхронность», отмечает Дебре.
Какие бы то ни были причины этого разделения между национализмом и социализмом, «разгоревшееся на южном конусе континента», его последствия были двойственны, их «развод» изменил оба течения. С одной стороны, он изолировал социализм от националистических масс, а с другой, — придал фашистскую окраску всем националистическим и антиимпериалистическим массовым движениям, — как неизбежное следствие первого. Ни одно из националистических революционных движений, которые подвигли и катализировали народные массы в период 1930–1945 годов, не отражало влияние и связь с европейским фашизмом.
Дебре пишет: «В странах Рио де ля Плата, и не только в них, марксизм–ленинизм обозначал до недавнего времени некую «иностранную теорию», бездушную и безжизненную, которая произрастала как эзотерическая доктрина, далекая от движений национальных масс (по причине того, что нет революционной теории без революционной практики), в то время как все национальные движения масс впадали в крушение, смятение или кровопролитное поражение (по причине того, что нет революционной практики без революционной теории). Такова была в течение долго времени пагубная альтернатива или фатальная антиномия, следствие разделения между национализмом и социализмом. Сегодня всё ещё антикоммунизм, столь глубоко укоренившийся в народных массах Аргентины и Уругвая, сверх того во внутренних провинциях, не отражает обязательно реальное противостояние классовых интересов или результат деятельности враждебной пропаганды; в глубине, и по обусловленности, которая существует, он имеет национальное отражение и народное подтверждение. До начала декады шестидесятых в Уругвае, как и в других странах, национализм и социализм уравнялись в недоверии, не смешиваясь, как вода и масло».
Кубинская революция, со всеми своими перипетиями, разорвала этот порочный круг. Это явилось крутым поворотом в истории уругвайских «левых», позволившим им выйти из «гетто». Благодаря своей двойной, националистической и социалистической, природе, кубинская революция предложила пример естественной эволюции от революционного эволюционизма к пролетарскому социализму, объединив вокруг себя традиционные националистические «сектора» и сложившиеся социалистические «сектора». Кубинская революция, «социализировав» определенные националистические элементы и «национализировав» многие социалистические элементы, реализовала «практический синтез нового исторического периода». Из этого синтеза вспыхнула «искра» — Движение тупамарос.
Тупамарос, выступавшие против абстрактного интернационализма, имели своими предшественниками партию «белых» начала XX века («Родина будет для всех или ни для кого»), возглавившую восстание гаучос. Позиция, известная по окончанию Второй мировой войны как «третья», — которая была провозглашена, в то время как перонизм, — независимая ни от Соединенных Штатов, ни от Советского Союза, во имя спасения национальных и антиимпериалистических интересов латиноамериканских стран, — приобрела своих революционных приверженцев среди интеллектуалов и университариев. В этом Дебре видит необычный парадокс. Движение, чье имя заграницей стало синонимом городской герильи, и чьи действия лучше всего были организованы в столице, Монтевидео, извлекло свои нравственные и эмоциональные силы из провинциальных сельских рабочих, из крестьян и кочевников. «Начальный магнетизм», одновременно политический и поэтический, социальный и воображаемый. Это сохранение корней в национализме прошлого было двойственно. Гражданскую войну между «белыми» и «цветными» в Уругвае можно сравнить с гражданской войной между «янки» Севера и «конфедератами» Юга в США.
Дебре отмечает, что более или менее весь мир в Латинской Америке есть «националистический революционер». Но нет правил без исключения. В Латинской Америке любое исключение принимает форму социалистической революции, как на Кубе. «Революционный национализм», как таковой, имеет на своих флангах зародыш правого оппортунизма, чья политическая «санкция» называется «сотрудничество классов». «Революционный национализм» играет по правилам буржуазии, олигархии, и вызывает потерю пролетариатом, рано или поздно, своей классовой независимости и своего идеологического оружия защиты, вынуждая его подключаться к «национальному» объединенному фронту вслед за буржуазией против общего врага, иностранного капитала. «Ясно, без обиняков: для того, чтобы объединиться как один человек вслед за первым демагогом, который появится, потому что он национализировал нефть или стал «над классами» как представитель «национального интереса».
