Божией милостью
Кстати, о народе. Как видно из документов о конфискации имущества осужденных, 48 % имели «малое движимое имущество» (то есть чашка, плошка, кое-какая одежонка плюс кетмень), 30 % не имели вообще ничего, даже обуви, 12 % владели кой-каким скотом, в основном ишаками, 10 % – небольшие участки земли. В целом люмпены и поденщики (из 208 сосланных в Сибирь, только три «знающих мастерство» – сапожник, штукатур и портной). Ну и, как водится, сколько-то все тех же «бывших» – нищенствующих «баши» бывших ханских войск всех рангов. Эти заранее знали, кто где будет шефом стражи, кто губернатором, а кто генералом. Такой вот «национально-освободительный» контингент. Неудивительно, что отказывающимся «отдать посыльным зякат (духовный налог) за 15 лет, который они греховно не платили, на дело газавата» (такие письма с середины февраля подбрасывали в Коканде богатым людям от имени ишана) приходилось горько жалеть.
Рэкет, конечно, а что поделаешь? – а в марте-апреле 1898 года у тех, кто готов был подать пример, выступив с оружием в руках, начали брать подписку – «клятву верности», – причем волостные аксакалы, ученики ишана, обязаны были скреплять ее своими печатями. «Во-первых, – гласила присяга, – для Бога и Пророка, мы должны быть победителями в священной войне, и во-вторых, пожертвовать жизнью в священной войне. Если по наущению шайтана, из себялюбия или из опасения за свою жизнь мы, оробев, откажемся от исполнения обета, да будем мы достойны ада, да почернеют в обоих мирах наши лица, да будем в день страшного суда посрамлены и опозорены». Правда, долго не могли определить срок: то говорили, что «нужно только подождать, пока поправятся лошади», то «когда созреет ячмень», а то и «как только число готовых одолеть неверных достигнет тысячи».
Но, по-любому, люди нервничали. Они «устали ждать». И святому человеку приходилось спешить. Тем паче шило в мешке никто не собирался прятать: о джихаде, подробно объясняя, где и когда собираться, вещал с мимбара сам Мадали, о том же шушукались на базарах, в чайханах и гашишнях. И не только в Андижане, но и в Оше, и в Маргелане, где «дремали», ожидая сигнала, достаточно сильные ячейки. «Район, знавший о волнениях, значительно обширнее, чем можно заключить из данных судебного разбирательства», – докладывало позже военное руководство в Ташкент. Но именно позже. До того же власти не обращали внимания на тревожные намеки. Вплоть до четких доносов. Только в Оше некий подполковник Зайцев отнесся к делу более серьезно, и в несколько ключевых фигур подполья попали под арест, после чего дукчи-ишан, опасаясь новых утечек, решил, что медлить более нельзя, – и если в Андижане получится, займется вся долина и киргизские предгорья.
Основания для таких надежд имели место. «Чуток иначе, – писал позже командующий войсками Туркестанского военного округа, – событие стоило бы несравненно более крови, жертв и труда для его успокоения». А план был прост. Как показывал сам ишан, «напасть на войска и захватить город, а уж потом взяться за дома неверных, но истреблять, не причиняя лишней боли, а если кто обратится и покажет искренность, истребляя иных неверных, так такого велел я считать братом». Затем, по его мнению, все, – естественно, с помощью Аллаха, а ее гарантировало специальное знамение, полученное им 11 мая, – пошло бы само собой. В успехе дела на первом, важнейшем этапе, – захвате летнего гарнизонного лагеря, – святой не сомневался: его «мюрид», некий Рустамбек Сатибалдыбекоз, держал лавочку в черте лагеря и дружил с солдатами. Иными словами, знал все. О распорядке, о привычках, а главное, о том, что в мирное время боевые патроны в лагеря не выдаются.
Дорогой длинной да ночкой лунною…
И вот поздно вечером 16 мая 1898 года по всему поселку Таджик (часть Минг-тепе) раздались крики «К оружию! К оружию! Бей неверных!», и 200 всадников двумя отрядами под зелеными знаменами выступили на Андижан. Еще один маленький отряд поскакал отдельно, резать телеграфные провода, и справился на славу: власти о событиях узнали куда позже, чем следовало бы. Понемногу ядро обрастало мясом: из кишлаков, лежащих по пути, к ишану бежали добровольцы, кто с кинжалом, кто с саблей, а кто и просто с мотыгой или дубиной. Ружей было мало, револьверов вообще не более пяти-шести, – один, естественно, у ишана, – но народу было много: к предместьям подошла уже толпа тысячи в две, из них половина конных.
Тут разделились примерно поровну. Группа во главе со святым человеком двинулась в обход, чтобы атаковать русский квартал с запада, а лучшие силы, «ведомые флагоносцем на белом коне», пробравшись через сады сочувственно наблюдающих пригородных кишлаков, около 3 часов, в полной тьме и тишине, атаковали один из бараков летнего воинского лагеря. Не стреляли. Резали сонных, растерянных, сразу обнулив, как потом выяснилось, 22 души. Еще 19 были тяжело ранены, и еще 5 легко, но эти уже в свалке. Мятежники захватили десятка три винтовок, но незаряженных. Драка раскатилась по лагерю, солдаты, злые до предела, полуголые, бежали на шум, били шахидов всем, чем попало, убив многих, однако те, не оставаясь в долгу, давили числом.
Спас случай. Такого никто не мог предвидеть. Некий хозяйственный унтер, Назарий Хоменко, по случаю («ни о чем не ведал, прибрал с собою, не спросясь поручика, чтобы было, потому оно лучше, когда есть», – объяснял он дознавателям после того) имел под койкой ящик патронов, которые солдатики расхватали мгновенно, – и при первых же выстрелах толпа побежала. Тем паче что флагоносца свалили одним из первых. При этом, однако, пишет Юлия Головнина, почти очевидица, «были эпизоды, невольно заставляющие проникаться удивлением к силе фанатизма. Когда толпа набросилась на спящих, несколько в стороне встал старый мулла и громко читал коран; возле него два мюрида держали свечи. Старик читал и когда поднялась тревога, и когда раздались первые выстрелы. Наконец, все смешалось, нападавшие бросились бежать врассыпную, последние из них скрылись в темноте, а старик все читал свой коран и его мюриды около него держали свечи, пока не пали все под ударами разъяренных солдат». Впрочем, и это не помогло. Сбежали все, кто мог хоть как-то бежать. Бросая все, вплоть до коранов и амулетов, превращающих пули в капли воды. Рассеялась, услышав пальбу, планом никак не предусмотренную, и толпа, обходившая город с запада. Одним из первых дал ноги сам ишан, далеко, впрочем, не ушедший: в 60 верстах от Андижана святого человека, несмотря на револьвер, поймали и сдали сами местные.
Естественно, подошли войска и по горячим следам были приняты меры. Город оцепили, сады прочесали, по кишлакам прошли густым гребнем. Кое-кто из нападавших, конечно, сумел скрыться, если не за китайский кордон, то в горах, но все, отметившиеся хоть как-то особо, – всего 546 человек, – угодили на цугундер. Власти сообщили населению о намерении снести на фиг все кишлаки, через которые, получая подкрепление, прошло воинство дукчи-ишана, и взять с долины контрибуцию в миллион рублей. «Черное пятно лежит на всех вас, – спустя несколько месяцев, 23 августа, сказал «лучшим людям» Андижана специально прибывший генерал-губернатор. – Ужели не понимали вы, что песчинке не пристало бороться с великой горою?» – после чего уведомил собравшихся о решении правительства отменить не оправдавшую себя выборность аксакалов.
«Лучшие люди» выли, ползали на коленях, умоляли допустить к ручке или ножке, но дозволения не получили. Не было им доверия. Большинство их, так или иначе зная о предстоящем, молчали до упора. «Прискорбные события в ту трагическую ночь, – указывалось в обвинительном заключении, – ясно показали, кто есть кто: из местного населения нашлось всего три человека, осознавших свой долг перед великой Россией». О людях обычных говорить не приходится. Они слились с тенью. «Народ смущен и напуган, – констатировала Юлия Головнина, как раз в те дни проезжавшая через Андижан, – вину за собою знают все, все ожидают целого ряда казней и самой строгой кары. Население наружно почтительно к русским необычайно: при проезде русских по сартскому базару или Старому городу все встают и почтительно кланяются; при проходе русского дают ему дорогу. В городе поговаривают о том, что солдат несколько распустили и что они нередко обижают сартов» (во что верю сразу, потому что служивые были в бешенстве, и не понять их трудно).
И суд таки оправдал худшие ожидания. 332 смертных приговора даже по тамошним нравам не ожидал никто. Как никто до конца и не верил, что святому Мадали смогут причинить зло: базар ждал от чудотворца чуда, огня, явления ангелов с «длинными мечами, сияющими ярче лучей солнца», – но не дождался. Суд – 11 июня – был хотя и справедлив (обвиняемым, своих прав не знавшим, даже дали адвоката), но не толерантен. Пятеро лидеров мятежа получили вышку, кроме того, в рамках гражданского иска от имени семей убитых имущество осужденных постановили конфисковать, выплатив истцам по 5000 рублей за потерю кормильца, и это перепугало «базар» куда больше «шпагатов». Когда на следующий день приговор приводили в исполнение, в ответ на просьбу ишана (он, по свидетельству очевидцев, «сильно дрожал, но выглядел достойно») молиться за него и других, «ни единая рука не поднялась к небу» и «даже никто не плакал»: тысячная толпа молчала; «боялись», как нам объяснили». Затем повесили еще сколько-то активистов, начался снос кишлака, из которого, при полном молчании жителей, началась атака на лагерь, в Андижане появились русские переселенцы (земля под кишлаком была хороша, а святу месту пусту не быти), и «ненадежный» край в считаные дни стал совершенно бел и пушист.
