Жест был миролюбивый, негр схватил кинжал, стал приплясывать, любуясь вещью. Его сородичи кинулись разглядывать подарок.
А на дабу уже налезли мальчишки-негритята, бабы - все телешом, размалеванные, в побрякушках из раковин. Они ко всему тянулись и очень удивлялись, когда им чего-нибудь не давали. Приплыли пироги. Но из пяти бурдюков негры вернули только три, а про два остальных деловито объяснили, что оставили их себе.
Ушли негры только к вечеру. После их ухода обнаружили пропажу уймы всяких мелких вещей. Бранили разбойников нещадно.
Четыре дня стояла даба на месте, дожидаясь попутного ветра. На берег никто не сходил, опасаясь за жизнь. Зато негры каждый день аккуратно осаждали корабль, брали рис и хлеб, вели себя, как хозяева.
На пятый день, с ночи, подул попутный, южный ветер. Хозяин, Хасан и еще два-три купца о чем-то шушукались, договаривались.
Пироги, как всегда, стали подплывать к дабе на заре. Хасан дал подняться двум-трем неграм, потом закричал. Паруса взмыли, весла ударили, даба рывком взяла с места. Берег поплыл назад, разметанные пироги закрутились вокруг, как шавки вокруг большого пса.
Купцы навалились на растерявшихся негров, оттузили их и, отплыв подальше, пинками пошвыряли за борт. Хасан еще долго грозил кулаком курчавым головам пловцов.
- Зря! - сказал ему Никитин. - Разбойники они, верно, но тебя не били, а могли.
- Ничего. Пускай помнят, как чужой хлеб жрать! У, идолы!
Африканский берег тянулся слева, по-прежнему загадочный, чужой. Никто не знал, что это за страна, велика ли, кто в ней живет.
Зато хозяин дабы опять повеселел.
- Теперь дорога ясна! - заверял он. - Так вот, вдоль берега, дойдем до Аравии, до Маската, а там и Ормуз!
- Где Индия? - спросил Никитин.
Индус махнул рукой вправо. Афанасий посмотрел туда. Бесконечные волны, одна за другой, катились к горизонту, безмолвные, сине-зеленые, равнодушные к человеческим думам и чувствам. Чайка мелькнула. Прощай... Прощай!
Глава девятая
Поздней осенью семьдесят второго года, когда у крымского побережья дуют сильные южные и юго-западные ветры, когда у моря еще тепло, а в яйле уже перепадает снег, шел по улочкам генуэзского города Кафы к товарищам московский купец Матвей Рябов.
Шел он и думал, что пора в обратную дорогу, что нынче торг с генуэзцами стал плох - прижали генуэзцев турки и что надо купить у татар коней, пока есть дешевые, а своих, старых, продать.
За шесть лет, прошедших с астраханского грабежа, Матвей Рябов постарел, потолстел, стал еще более быкоподобен. Черные глаза купца заплыли, бороду посеребрило. Шел он, не глядя по сторонам, равнодушный к красоте итальянских каменных домов, палаццо, с изящными портиками и воздушными балкончиками, к строгой простоте армянских часовен, пышности генуэзских церквей, пестроте мечетей.
Не первый раз в Кафе. Наплевать. Да и не тот стал город, хотя вроде все на местах - и толстостенные бастионы со знаменами, где на червонном поле дыбится конь святого Георгия, и консульский длинный дворец-лоджия с узорной галереей, и рынки... похоже, плесень по Кафе пошла. Тронь ладонью - мокреть учуешь.
- Матвей! - позвали со стороны.
Рябов остановился, пощурился.
- Не признаю чегой-то... - признался он, разглядывая подходившего не то перса, не то турка. - Вроде виделись, а где... Да ты сам не обознался, часом?
- Рябов? - широко, взволнованно улыбаясь, спросил подошедший.
- Рябов... Верно... Да кто ты таков есть?
- Вспоминай, вспоминай, лешак московский! Сам вспоминай. Я-то, вишь, твою бычиную образину враз узнал!
В голове Рябова проплыли туманные видения: не то лодки, не то сарай, не то какой-то костер...
- Не... - сказал он неуверенно. - Чую, виделись, а где - не упомню.
Турок взял его за плечи, тряхнул:
- Матвей, Матвей! Новгород помнишь, посла шемаханского помнишь, Дербент помнишь?! Ну?
Рябов обалдело открыл рот.
- Стой-ка, господи! Афанасий?.. Не, быть не может... ты?
- Узнал! - все еще не отпуская плеч Рябова, взволнованно выговорил Никитин. - Узнал! Значит, похож я еще на себя. Ну, поцелуемся, что ли, на встречу-то? Эх ты, старый лапоть.
Они долго тискали друг друга, хлопали по спинам, облобызались.
Молоденькая генуэзка фыркнула, глядя с балкона на двух странных людей обнимающихся москвича и перса. Никитин погрозил ей пальцем, потом опять ликующими глазами уставился на Матвея.
- Ну... Жив?.. Как там, на Руси?
- Да ты-то откуда?
- Погодь... А кто еще тут?
- Тверских нет.
- Жаль... Слышь, верно, наши Казань взяли?
- Ага... Чего ты вырядился, как турка?
- Ух, Матвей!.. Черт с ним, с нарядом. Другого не было. Стой. Пойми, чудо: впервые своего, русского вижу. Дай-ка еще обниму!
- Ой, брось... Эка дитятко! Брось, говорю! Не тискай... Да пусти, черт! Люди ж вокруг!
- Наплевать на всех! Ну, скажи еще что-нибудь. Скажи. Слова-то, слова-то русские!
- Ты что, одичал, голоса человечьего не слышал?
- Русь вижу! Да говори же!
- Эк тебя разобрало! - усмехаясь, выговорил Рябов. - Да что тебе сказать-то? Лучше сам скажи - откуда взялся? Я ведь в Твери был недавно. Поминали тебя, пропащим считают. Куда из Дербента делся?
- Далеко, брат. В Индию ходил.
- Но! Серьезно?
- В Индию.
- Побожись.
- Крест святой, в Индию!
Рябов вздохнул, сдвинул шапку на лоб.
- Пес тебя поймет, Афоня. Шутишь, что ль? Пойдем-ка к нашим, товарищи ждут меня.
- Идем. Но скажи, Серегу Копылова видел? Микешина? Еще кого?..
- Видал, скажу...
Пока дошли до главной площади, Пьяцетты, Афанасий знал: Микешин его оболгал, Копылов вернулся из Баку через год, кое-что нажив, еле бьется до сих пор, бронникова семья нищенствует. Кашин прошлой весной помер... На Руси дела! Великий князь на греческой царевне женился. Казань и Сарай к рукам прибрали, астраханцы сидят - не пикнут, Новгород веча лишен, Москва - в силе!
- Послушай, - глядя в сторону и стараясь говорить спокойно, сказал Никитин, - кому же мне теперь долг возвращать? Остался кто в кашинском доме-то, аль нет? Дочь у него была...
- Эва! - протянул Рябов. - Дочь его пять годов за Барыковым, трое ребятишек у ней. Видная баба, да, но вредная... Не приведи господь! Все нелады с мужиком, все поперек. Барыков пить через нее стал. Плюнь. Какой на тебе долг! Избу твою и все барахло они взяли, в расчете вы.
- Трое, говоришь? - переспросил Никитин. - Сыновья?
- Сын да две девки... Плохо, плохо живут. Слышь, - замедлил шаг Рябов. - Сейчас наших встренем, так ты шутки-то брось... Парень ты был хороший, помню, где ходил - твое дело. Не хочешь сказывать, не надо. Но про Индию не ври. У нас ребята серьезные. Не любят, когда языком мелют.
- Ладно, - сказал Никитин. - Идем. Помолчу. А в Индии, брат, я был. И ничего тут не попишешь. Да, как ни вертись...
- ... и доплыли мы от эфиопов к Ормузу. Ну, тут места уже свои. Попутчик мой в городе осел. Надумал водой торговать. Он, значит, остался, а я - домой. Эх, братцы! Верите ли, вся душа изныла. Никакого терпенья не было. Мотаешься на верблюде, солнце тебя печет, пить хочется, а думка одна: скорей, скорей, скорей! И ночевкам-то не рад, и привалы сердят. Есть такой город Шираз. Роз там, правда, много, в зелени все, но смотрю я на тамошнюю речушку Рокнабад и ничего, кроме скуки и пыли, не вижу. И розы мне ни к чему. На Волгу бы, думаю, в поля бы наши! Э! А еще идти и идти... От Шираза а Йезд, оттеля в Наин, через горы к Исфагани, и прежней дорогой в Кум. Здесь слышу: татары на Волге опять с Москвой воюют. Значит, путь закрыт. Я туда, я сюда. Узнаю: караван в Тебриз идет, а от Тебриза можно в Трепизон, к туркам пробраться, к Черному. Давай, думаю, тут рискну. Не пропадать же мне у персюков. Доберусь, мол, до Балаклавы или Кафы, другого выхода нет для меня. Пошел. До Тебриза хорошо было. Хан ихний Узун-Хасан как раз на турок поход готовил, так по дороге с войсками двигались. В Тебризе и самого хана видел. Старый уже, черт, а гуляка и песельник - куда! Как шатры раскинут, так пошел пир горой. И всю жизнь в походе. Хуже татар, ей-богу. Даже города какого, чтоб в нем стоять, у него не имеется. Сегодня здесь ночевал, завтра снялся... Ну, от Тебриза я опять с его войсками до гор Эрдзижанских дошел. А потом они на юг, а я к Трепизону. В Турции-то уже земля на нашу похожа. И прохладней, и лесов много по дороге. Одно слово - дышу, ликую: почти дома! Да... Однако рано радовался. Едва в Трепизон вошел - похватали нас. Весь товар отняли, утащили в крепость. Приняли, вишь, меня за лазутчика Узун-Хасанова, подметных грамот искали. Грамот не нашли, а к товару руки приложили. И перца, и шелков, и еще кое-чего не досчитался я. А кому скажешь? Сам паша ихний розыск учинял. Шесть дней меня держал, толстомордый. Ну, а потом продал я обоих верблюдов, погрузился на корабль, да и поплыл сюда... Вот счастье-то, что вас в первый же день сыскал! Теперь уж не один буду.
Никитин умолк, обводя доверчивым взглядом заворожено слушавших купцов. Был уже поздний вечер. На подворье, где стояли москвичи и куда Никитин притащил вещи, все давно спали.
