Если она откажется, то у нее есть две минуты, чтобы попрощаться с сыновьями… Мы оставили ее приблизительно на десять минут, снабдив бумагой и карандашом, чтобы она записала интересующую нас информацию. К счастью, наш блеф сработал; она записала информацию, и ее вместе с сыновьями отправили домой»25.
Фрау Хесс сообщила, что ее муж живет на ферме у поселения Готтрюпель, возле города Фленсбург. Разведчики немедленно отправились на север Германии, на месте связались с 93 отделением контрразведки, и в 11 часов вечера понедельника 11 марта подошли к ферме. Они застали Хесса врасплох: тот лежал в пижаме на койке в конюшне, также служившей скотобойней. Британский военврач быстро разжал Хессу рот, чтобы достать оттуда капсулу с ядом – они все знали, что за год до того Гиммлеру удалось покончить с собой именно таким образом. Британский сержант четыре раза ударил Хесса по лицу, и только тогда Хесс признался, что он – это действительно он. Затем его потащили к одному из столов скотобойни, где, по свидетельству одного британского солдата, «удары и крики сыпались один за другим». Военврач велел капитану Кроссу: «Отзовите их, если не хотите привезти с собой его труп!» Хесса завернули в одеяло, швырнули в машину и отвезли в штаб контрразведки в городе Хайде.
Рано утром, когда они туда приехали, шел снег, но Хесса заставили обнаженным пройти через весь окруженный бараками двор к камере. Затем ему трое суток не давали спать – солдатам приказали толкать его обухом топора, если им покажется, что он засыпает. По словам самого Хесса, его также избили его собственным стеком для верховой езды. Наконец, 14 марта он подписал признание, занявшее восемь страниц.
Есть люди, отрицающие Холокост, которые указывают на то, что оскорбления и избиения, выпавшие на долю Хесса от рук британских солдат после ареста, дискредитируют его признания. Но, хотя и можно утверждать, что самое первое признание Хесса не безупречно, однако во время последующего заключения и допросов (сначала в «Томате» – кодовое название пересыльного центра военных преступников № 2 в Симеоновских казармах, – а впоследствии и в Нюрнберге, и во время суда над ним в Польше) нет никаких доказательств того, что Хесса снова оскорбляли или избивали. Именно в этот период он написал мемуары – он даже отметил в них, насколько благодарен своим тюремщикам за возможность написать свою историю. И ни тогда, ни за свидетельской трибуной, когда у него были для этого все возможности, он не отрекся от первоначального признания, хотя и чувствовал себя в достаточной безопасности, чтобы сделать запись об избиении британскими солдатами.
В апреле 1947 года Рудольф Хесс вернулся в Освенцим, в то же самое здание, где некогда работал. Только на сей раз его посадили в подвал, где находились камеры-кабинеты администрации СС, а не водрузили за стол в его личном кабинете на первом этаже. Было решено, что человека, распоряжавшегося жизнью и смертью более миллиона человек в Освенциме, следует казнить на месте его преступлений – это будет символично. Но в день, на который первоначально наметили исполнение приговора, возникли непредвиденные трудности.
На казнь пришли несколько тысяч человек, многие – бывшие узники Освенцима. Атмосфера накалялась, они начали давить на деревянный забор, специально возведенный для сдерживания толпы. Бывший узник, видевший происходящее своими глазами, Станислав Ганц26, говорит, что возникла реальная угроза того, что «Хесса попросту линчуют». Он слышал, как в толпе поднялся ропот. Как поступят солдаты, стоящие на страже, если толпа хлынет вперед? Начнут ли они стрелять? Ситуация стала настолько опасной, что в назначенное время Хесса даже не вывели из камеры. Срочно разработали хитроумный план: солдаты, чеканя шаг, ушли с площадки, а затем и вовсе уехали, сопровождая автомобиль, в котором, как все думали, находился Хесс. Но Хесса никуда не увозили; его оставили на всю ночь в камере, а на следующее утро вывели наружу. Рудольф Хесс приготовился умереть – свидетелями казни были лишь несколько человек, а не кричащая толпа, как накануне. «Глядя на то, как он поднимается на виселицу, ступенька за ступенькой, и, зная его как несгибаемого сторонника нацистов, я ожидал от него последних слов, – говорит Станислав Ганц, один из немногих свидетелей казни. – Думал, что он сделает заявление, прославляющее нацистскую идеологию, за которую он умирал. Но нет. Он не произнес ни слова».
Смерть Хесса наступила быстро – в полную противоположность того, чего хотел Ганц, переживший немало мучений в лагере: «Я считаю, что Хесса следовало поместить в клетку и провезти по всей Европе, чтобы все могли на него посмотреть – и чтобы все могли в него плюнуть, чтобы ему вернулось все то, что он сделал». Но остается интригующий вопрос: возможно ли было «вернуть» Хессу все то, что он совершил? Все подсказки в его автобиографии, которую он закончил незадолго до собственной казни, говорят об одном: все унижения и избиения в мире не заставили бы Хесса заглянуть в свою душу и понять, что все его поступки были чудовищно неправильными. Конечно, в автобиографии он пишет, что «теперь» понимает всю ошибочность истребления евреев – но лишь с точки зрения тактики, поскольку «окончательное решение еврейского вопроса» навлекло на Германию ненависть всего мира.
Мой личный опыт встреч со многими бывшими нацистскими преступниками говорит, что один-единственный абзац в мемуарах Хесса дает подсказку в отношении того, что он на самом деле чувствовал перед смертью. В нем он спрашивает – как спрашивал на Нюрнбергском процессе, – что произойдет с пилотом, отказавшимся сбросить бомбы на город, где, как он знал, находятся, главным образом, женщины и дети. Разумеется, говорит Хесс, такой пилот пошел бы под трибунал: «Люди утверждают, что такие вещи сравнивать нельзя, – пишет Хесс. – Но я считаю, что эти две ситуации вполне сопоставимы»27.
В сущности, Хесс оправдывает свои действия с помощью упрощенного сравнения: Союзники убивали женщин и детей с помощью бомб, нацисты убивали женщин и детей с помощью газа. К этой аргументации до сих пор прибегают многие бывшие преступники (и апологеты нацизма). Один бывший член СС, отказавшийся давать официальное интервью, зашел так далеко, что в случайной беседе со мной заявил: «Дети, умершие в наших газовых камерах, страдали меньше, чем дети, умершие во время вашей бомбежки немецких городов». Оскар Гренинг высказывается более откровенно, но при этом осторожнее подбирает слова: «Мы видели, как на Германию сбрасывают бомбы, как женщины и дети умирают в огненных бурях. Мы видели это и говорили себе: «Это война, и обе стороны ведут ее именно так», и Холокост был частью борьбы с подстрекателями войны, частью нашей борьбы за свободу». С его точки зрения, тот факт, что Союзники, «независимо от военной необходимости, убивали женщин и детей, сбрасывая на них фосфорные бомбы», а после войны не понесли никакой ответственности за свои действия, означает, что обвинять в «военных преступлениях» исключительно эсэсовцев – просто лицемерно.
Конечно, подобное сравнение вызывает отторжение у любого человека. И несложно повторить аргументы о принципиальном различии между этими двумя действиями – бомбардировкой городов Союзниками и истреблением евреев нацистами. Немецкое командование могло прекратить бомбежку мгновенно, просто сложив оружие, в то время как истребление евреев было идеологически обоснованным политическим курсом. А вот целью бомбардировок не являлась никакая отдельная группа немцев, в отличие от целенаправленного убийства нацистами конкретной категории населения. Бомбардировщики стремились разрушить, прежде всего, города и здания, а не уничтожить людей. К тому же, нацистское преследование евреев (например, бесчеловечный «план Ниско», разработанный Эйхманом) предшествовало бомбежке немецких городов. И потому заявления о том, что бомбежка каким-то образом оправдывает преступления нацистов против евреев, не имеют смысла. Любое сравнение прагматичных топографов Союзников и таких одержимых ненавистью к евреям, как Гитлер, Гейдрих или Эйхман, нелепо и абсурдно. А, кроме того, есть и еще один аргумент, зачастую – первое прибежище неспециалиста, и звучит он просто: «Немцы первыми начали, когда стали бомбить британские города – до того, как британцы разбомбили Берлин». Но на самом деле, это самое слабое объяснение из всех: ведь едва ли может служить оправданием собственных преступлений тот факт, что ваш враг совершил его до вас.
Однако, несмотря на все попытки дифференцировать два метода убийства, надуманное сравнение между ними, проводимое Хессом и другими нацистами, тем не менее, вызывает обеспокоенность и смущение. Одна причина этого состоит в том, что, как известно, среди лидеров Союзников возникло беспокойство в связи с политикой бомбежки немецких городов – и не в последнюю очередь, к концу войны, такую тревогу испытывал сам Черчилль. И совершенное в последние годы открытие, что весной 1945 года одним из критериев, на основании которых Союзники решали, на какие именно немецкие города следует сбросить бомбы, была их «горючесть» – критерий, приведший к уничтожению, например, такого средневекового города, как Вюрцбург, – только усиливает чувство неловкости. И есть еще одна, менее очевидная, причина, по которой подобное сравнение вызывает неприятие. Причина состоит в том, что осуществление бомбометания с больших высот вызывало неизбежное «дистанцирование» экипажей самолетов от убийства. «Это совсем не то же самое, как если бы я вышел и воткнул штык кому-то в живот, ясно? – говорит Пол Монтгомери28, член американского экипажа B29, принимавшего участие в сбрасывании зажигательных бомб на множество японских городов во время войны: “Конечно, ты их все равно убиваешь, но убиваешь с расстояния, и тебя это не деморализует так, как если бы ты бросился вперед и воткнул штык в живот противнику во время боя. Здесь все иначе. Немного похоже на ведение войны в видеоигре”».
