А в это время Павлик чокался с Алексеем Иванычем, налив ему стаканчик портвейна.
Алексей Иваныч боялся, что Павлик начнет его спрашивать о чем-нибудь, что ему самому неприятно уж было вспоминать, но тот ни о чем не спрашивал, только угощал его, точно сам был хозяином в этом доме, и расхваливал то вино, то пирог, то майонез, то отбивные котлеты.
Между делом он сказал ему:
— Надеюсь, вы опять поселитесь на нашей горке, Алексей Иваныч? Это было бы очень хорошо.
— Неужели?.. Что же в этом хорошего? — так же между делом, усердно занятый едой, спросил Алексей Иваныч.
— С вами мне лично всегда было интересно говорить, — признался Павлик, на что отозвался Алексей Иваныч с виду рассеянно:
— Вот как? Интересно? А я этого и предположить не мог.
Полковник сказал ему из-за спины Павлика:
— А шоссе-то ваше, как вы уехали, пришло в упадок: никаких работ там больше не ведут.
— Ах, это на берегу которое? Вот как, — не ведут? — удивился Алексей Иваныч. — Скажите, пожалуйста! А почему же так?
— Не ведут, нет, — я там недавно был и никаких рабочих не видел, подтвердил полковник. — А почему именно, — не имею понятия.
— Да ведь там же этот, как его… староста здешний, — Иван Гаврилыч, — припомнил Алексей Иваныч.
— Никого нет, и никакого старосты я не видел.
— Староста тут, ведь он — жулик, — вступила в разговор слепая.
— Это не наше дело, — попытался отстранить ее полковник, но она обрадовалась случаю поговорить, — ведь долго молчала.
— Как же так не наше? Вполне наше, раз мы тут живем уже столько времени… А что жулик, так что же тут такого? Он на то и староста, чтобы был жулик.
Другие за столом или очень мало обратили внимания на поздно пришедшего гостя, или совсем не заметили его прихода, занятые спорами об артели каменоломщиков, — может она существовать без хозяина или нет.
Музыканты тоже не хотели быть только посторонними зрителями на свадебном пире: они тоже проявляли деятельность, вдруг ударяя во все литавры и бубны, рокоча трубами и взвизгивая скрипкой. А утомясь, они подкреплялись за своим небольшим, стоявшим в стороне столом.
Особенно усердствовал в этом гармонист, который, наконец, потерял весь свой меланхолический облик и глядел мутными набрякшими глазами почти свирепо, точно собираясь с силами начать скандал, а не вальс и не польку.
Почувствовав этот остановившийся на себе свирепый взгляд гармониста, Алексей Иваныч спросил Павлика:
— Это кто же такие гуляют на свадьбе?
— Удивиться вполне можно, — ответил Павлик, — но это все спасатели Макухина.
Конечно, Алексей Иваныч не понял его и переспросил, и Павлику пришлось рассказать вкратце, как мог в море проститься с жизнью Федор Макухин, так же, как простился с жизнью его брат Макар, если бы не выхватили его из моря его же рабочие.
Это изумило Алексея Иваныча.
— Макар?.. Макара я вспоминаю… Макара я помню, как же, — отлично помню… Так он погиб, вы говорите? Вот уж никак нельзя было ожидать!
Он сидел взволнованный. Он даже перестал есть, а только глядел на Макухина, точно стараясь найти на его плотном, бритом теперь лице признаки прирожденной удачи во всех житейских делах.
И вдруг стремительно вскочил он. Хотел было выйти из-за стола, чтобы подойти к Макухину, но стулья стояли плотно, а за его стулом оказался какой-то шкафчик, в свою очередь прислоненный к стене… Нельзя было выйти, и он громко заговорил, обращаясь к Макухину:
— Федор Петрович! Что я тут услышал! Будто ты был на волосок от смерти и тебя спасли вот они! — Он кивнул неопределенно на весь стол. — Ты — счастливый человек, Федор Петрович! От души тебя поздравляю! И Наталью Петровну, Наталью Петровну тоже! Это очень редкостно, чтобы так везло в жизни!.. Я себя лично… я о себе лично два слова, если позволите… Я не то чтобы завидую вам обоим, а только мало что понимаю… Просто, ничего в общем не понимаю, — почему же мне никак и никогда не… как это называется, — забыл… (он пощелкал пальцами) не было удачи, что ли?.. Ведь я — архитектор, — вдруг обратился он ко всему столу, — ведь я вырос на проектах и сметах, на проектах и сметах, — отчего же я ни одного порядочного здания не построил и даже своей личной жизни тоже? Проекты и сметы, ведь это — моя область, а что касается самого себя, ничего спроектировать никогда не мог, ничего вычислить не мог, — почему это? Чего мне недоставало?.. И в результате я вот на чужой свадьбе!.. У меня конец, у вас, — обратился он снова к Макухину и Наталье Львовне, — только начало, и я хотел бы, чтобы ты, Федор Петрович, и вы, Наталья Петровна…
— Львовна! — громко подсказал ему Павлик, а полковник, Лев Анисимович, поглядел на него явно неодобрительно, и это его смутило.
В довершение всего гармонист, все время свирепо на него глядевший, развернул свое "концертино" и перебрал лады, а старик с бубном раза три сряду ударил бубном о свой кулак.
Павлик потянул Алексея Иваныча за рукав книзу, и он сел, умолкнув, и сосредоточенно начал глядеть в свою тарелку. А на узенькое, но все же свободное место между общим столом и столом музыкантов выскочили, перемигнувшись, молодой малый Аким, который держал в церкви венец над Натальей Львовной, и тоже не старая еще жена Севастьяна, — оба раскрасневшиеся от вина, оба с платочками в руках; и музыканты грянули казачка.
Зажгли лампу-молнию, и от этого, после сумерек, очень многим, должно быть, стало казаться, что в свадебном пиру начинается вторая, гораздо более веселая часть.
Есть действительно в искусственном свете, изобретенном человеком, какой-то вызов дневному свету: ведь он во всяком случае для всех очевидная победа над ночной темнотой, действующей весьма угнетающе.
Все воспрянули духом: те, кто способны были пить до полусмерти, нашли, что они еще только начали входить во вкус попойки; те, кто плясали, увидели, что они еще не отбили каблуков; те, кто горланили песни, — что они еще далеко не охрипли, а те, кто умели, щелкая по бочонкам, определять, сколько в них осталось вина, решили, что вина осталось еще гораздо больше, чем было выпито… Даже с музыкантов при ярком свете лампы слетели сонливость и усталость, и у гармониста снова появился меланхолический вид.
А ночь выдалась темная, так что нечего было и думать, чтобы можно было не только дойти к себе Павлику и полковнику с его слепой женой, но даже и довезти их по очень плохой дороге в гору. Их, а также Алексея Иваныча уложили спать в комнатах на верхнем этаже, когда было около одиннадцати часов. Тогда же ушли домой и музыканты.
Ровно до двенадцати досидели молодые, потом тоже ушли наверх, а гости еще сидели, пока хватило керосина в лампе. Они улеглись на полу, где нашли для себя удобнее и куда донесли их ноги.
Каменотесам из Куру-Узени, конечно, некуда было идти; что же касалось рыбаков Афанасия и Степана и извозчика Кондрата с их женами, то хотя они и были здешние, но не могли уж понадеяться на себя, что дошли бы к себе благополучно.
А за окнами хлебосольного макухинского дома, — слышно было даже и пьяным, — ревело море. Начавшийся еще днем прибой разъярился ночью, и огромнейшие волны бешено-упрямо шли в атаку на сонный город.
1923, 1944 гг.
Город этот — Симферополь. (Прим. автора.)
Б о р а или б о р е й — северный ветер. (Прим. автора.)
