Потом, закрыв лицо и молча просидев несколько мгновений, она сказала:
– Хотите знать, что о вас говорят?
– Нет.
– Говорят: «У Нины – душа поэтическая…» Это было пять раз в вечер сказано. Да…
И на другое утро повторилось.
– Кто же?
– Угадай!..
– Не умею…
Она обнимает меня крепко и прислоняется белокурой в локонах головой к моей – гладкой, темно-рыжеватой. Я слышу, как бьется ее сердце – над самым моим ухом, – и тихонько говорю:
– Уж – кто-то глупый. Алешке (Деньшину) в голову такая «мудрость» пришла?
– Он даже не пишет. Ошибаетесь!..
И она улыбается, а в голубо-серых глазах – загадка… Только потом – в ее комнате, когда мне снова на ухо несколько раз было сказано это же, в то время как мою шею обвивали бледные худые ручки, я поняла, кто сказал это. И – обозвала дураком…
Он (Александр Николаевич) пришел потом. И на прощаньи его рукопожатье было новым – сочувственным…
После, когда Лида звала меня на концерт, она подтвердила мою догадку.
– Хорошо! – говорю. – Александр Николаевич (Гангесов) не пойдет?
– Нинка, как тебе не стыдно?! Ведь он же говорит, что… – Она на секундочку запнулась, но сейчас же докончила: – Что у тебя – «душа поэтическая», так чего же тебе еще нужно?!.
А перед концертом он (Гангесов) сам сказал мне вот что:
– Да, знаете, когда я с вами начал мириться? Когда вашу картинку с иконами увидел и «Речку». Да. Вот. Показал их Володе: «Вот как надо рисовать!» А он: «Краски, – говорит, – грязные…» – «Ну и – дурак», – говорю. Он – у нас сейчас…
– Зачем вы его так? Он – прав…
И еще – после концерта. Мы с Лидой водили его (Гангесова) – показывать рисунки Шуры Петровой, что в классах (гимназии) развешаны.
– Плохо, – говорит, – совсем слабо… Ой, ой, ой! Лучше бы не показывали!.. Почему вы им не нарисуете хорошенькую картинку? И – подарили бы… А то – срам…
Я совсем перестаю понимать. Что увидал он в этих моих картинках? Правда, они – лучшие. Но я не знаю, что же в них такого, что человек соглашается из-за них мириться с другим – ему лично глубоко антипатичным? Потому что, когда я писала их, в душе звучали молитвы без слов, и пел голос великой тишины – о Вечном? Но ведь это было давно. Несколько долгих лет тому назад, когда еще разлад не коснулся души – опустошающей рукой. Теперь – нет, теперь ведь – совсем не то. Теперь – такое чувство, что из души всё вытряхнуто. И ничего нет там больше – кроме, может быть, небольшой кучки сора в плохо вывернутом уголке…
Вот те рифмованные строки («И дни есть…») в невыносимую минуту я послала Зое (Лубягиной). И долго ждала ответа. Ходила, как непокаянная душа, из угла в угол – не в силах ничем заняться… Наконец, в субботу (15 декабря) пришла она (Зоя) и сказала:
– Я ни о чем не забыла. Всё помню. Если хотите – пойдем сегодня к настройщику и… сделаем осмотр всех учреждений…
Мы и пошли – потом. Мы не сделали «осмотра». Только – немножко поговорили. О танцах, например. Ну, еще – о ненормальности жизни. О Зинаиде Семеновне (Дмитриевой)…
Я откровенно созналась, что у меня «духу не хватило» поговорить с ней. И Зоя на это заметила, что если и в будущий понедельник «духу не достанет», то она сама пойдет, и поговорит, и скажет, чтобы она (Дмитриева) взяла меня непременно…
И – опять! Как горько, обидно!..
Зинаида Семеновна (Дмитриева) пришла не в назначенный час, а Зина (сестра) уже ушла – к зубному врачу. И Зинаида Семеновна долго разговаривала с тетей. Я стояла в темной зале – дрожали губы, и руки стали холодными. А Зоя (Лубягина) – она пришла незадолго перед этим – толкала и звала:
– Ну же – идите!..
Все-таки я не пошла. Я не могла пойти. Там – тетя разговаривала с ней (Дмитриевой). И последняя решимость уходила куда-то… Я не знаю – почему?! Тут – такая путаница!.. Во мне – в моей глупой душе…
Еще – если бы я сама с ней (Дмитриевой) говорила. Может быть, хватило бы силы спрятать дрожь и холодно-равнодушным тоном спросить о том, «найдет ли она возможным?..». Я не смогу иначе. Так я и Зое сказала. И только таким тоном удастся мне скрыть волнение. И то, может быть, прорвет…
А Зоя говорит:
– Не так надо! Сумейте найти более теплые ноты! Вот – как вы говорите со мной… Я вижу теперь, что вы не со всяким можете так, но подумайте: как может относиться к вам человек, если вы холодной водой его поливать будете? Вы не рассердитесь – я скажу? Та (Дмитриева) – тоже, по виду, с самолюбием и маленьким тщеславием. Она не доверяет вам. Вы, вероятно, с ней мало разговаривали. И она вас не знает. Ничего не понимает в вас – совсем…
– Не я виновата, что так случилось. Но – разве, когда под вами горит стул, вы можете думать о «разговорах»?..
– Надо иногда сдерживать себя! Вот видите – теперь и трудно устроить, чтобы было дальше хорошо. Ведь если так разбирать, то я к вам ходить не должна… У меня есть столько оснований… Но я знаю, что вы без меня стоскуетесь, – это мне очень дорого. И я думаю: что мне до того? Помните: я говорила вам об этом?
– Да, помню. Только… Уж это вы – глупости…
– Ничего вы не понимаете в людях! Не знаете их…
– Вы правы. Да откуда ж мне их знать?..
– Да хотя бы – окружающих. Вы их не знаете…
Я молчу. Как – «не понимаю»? Всё вижу, чувствую!.. И мне – очень больно, обидно… За Зою обидно, и больно, и за себя…
И за всех, кто относится к ней так, мне очень стыдно… Но я не могу, я не хочу признаться! За них мне так стыдно – и горько!.. Пусть лучше я «не знаю людей» и «ничего не понимаю»!.. Ах, всё это до ужаса быстро заставляет померкнуть свет и краски – и погаснуть тепло… Так тоскливо – и серо!..
Письмо Софьи Юдиной Нине А – овой от 26 июля 1919 года
Милая Ниночка, голубчик, родненькая! Кончила свои кухонные дела и хочется побеседовать с тобой. Сегодня мне как-то особенно не по себе, голова болит и сердце колотится, т. ч. я м.б. что-нибудь и не так напишу, ты уж не сердись, золото мое. Получила твое заказное письмо, прочла его не один раз и так хочется облегчить тебе, помочь всей душой, т. к. я понимаю, совсем понимаю твои сомнения, колебания. Милая, отчего ты пишешь о своих сомнениях, когда уже проанализировала их, а не раньше, когда переложение в словесную форму настроений, в которых выражается эта мучительная душевная работа, может облегчить ее, помочь анализу.
Ты слишком много копаешься в себе, в колебаниях своего настроения. У меня этот грех был, теперь я на все смотрю проще, и совесть загрубела, должно быть, да и некогда раздумывать над этим. Я знаю, что нельзя подействовать одними словами «смотри на все проще», и мне это говорили, и я не могла этого делать, пока сама жизнь не заставила. И вот теперь Леночка путается в этой путанице сомнений, и я не знаю, как заставить ее смотреть на все проще, спокойнее, п.ч. все равно, особенно теперь уставший мозг не в силах разобраться в душевной жизни. Ну, я отвлеклась. Я хотела сказать, что ты слишком склонна к сложному анализу и через эту призму смотришь на весь окружающий мир. Так жить тяжело. Я знаю, что служба тебя тяготит и тебе действительно вредно служить в такой обстановке и с твоими взглядами.
Тебя тяготит несвобода; правда все теперь так связаны, как никогда, свободы нет, и в этом-то состоянии тягостном, несвободном, надо найти себе свободу. Верь, что это время пройдет, этот гнет временный и на это время нельзя выбирать себе дело по вкусу, по влечению. Нужно жить, нужны средства, а каким трудом и делом они добыты – это не так важно теперь. Не знаю, как сказать ясней. Видишь – всякое дело теперь есть только источник средств к жизни, т. к. жить так как хочется – нельзя, и на свое дело так и нужно смотреть. Но вот важнее и главнее всего – это в таком несвободном состоянии сохранить внутреннюю свободу, духовную жизнь, интересы духовные. Пусть они не могут выявиться в навязанном жизнью деле, пусть дремлют, тлеют, лишь бы не заглохли, а копились бы как зимой силы у деревьев и кустов для расцвета весной и летом когда пригреет солнышко.
И приходится жить, закрывши на многое глаза, и находить свободу и счастье внутри себя. Я не думаю, что дурные люди не могут быть счастливыми, несчастливы люди и добрые, но не умеющие найти и видеть свое счастье. И потом счастье ведь такое неопределенное понятие. Ниночка, голубушка, ты ищешь, ждешь своего дела. Своего пути: – есть люди с узкими интересами и у них выбор невелик, у них одно влечение. Один интерес, и они не раздумывая бредут по тропинке, не думая никуда сворачивать.. Но если на их пути препятствие – то оно их может сломать, т. к. обойти они не могут, если нельзя прямо побороть. Вот такой человек – например, Рогов. Ты его не знаешь кажется, но по Поляне наверно слышала от нас. У него один интерес – это его сад, яблони, груши, ягоды и пр. ему дороже семьи, дороже всего на свете, а теперь когда землевладельцем он быть не может, когда сад у него взят – что он будет делать?
