илл. № 212
илл. № 213
илл. № 214
Далее, в 150 саженях от этих памятников, на узком мысу, отвесно спустившемся к реке, стоит восьмиугольная колонна, несколько похожая на второй памятник. Колонна эта также состоит из трёх частей, довольно резко отличающихся друг от друга. Верхняя часть изображает собой как бы урну; но письмён на ней никаких нет.
Все эти остатки древности производят на путешественника глубокое впечатление. Невольно спрашиваешь себя: каким образом они очутились среди диких пустынных мест между ничтожным младенствующим поколением гиляков?
Рассматривая искусственную часть отделки этих камней, должно сказать, что они были сделаны художнической рукою; особенно поразила меня высечка на граните письмён довольно мелкого шрифта с такой отчётливостью, что в настоящее время лучшие мастера затруднились бы подобным исполнением. Материалы, из которых высечены камни, находятся на самом берегу Амура. Памятник из порфира сделан из той же порфировой скалы, на которой он стоит; мрамор и гранит находятся несколько поодаль. Я употребил всё моё старание, чтобы снять как можно точнее рисунки памятников, показав масштаб их величин, так равно и буквы, однако же, при всём моём усердии многие из строк должен был оставить, по причине образовавшихся трещин и выступивших от времени сталактитов». В дальнейшем Пермикин ссылался на своего спутника по амурскому путешествию Сычевского, который слышал от гиляков, что несколько выше памятников, на горе, был построен небольшой молитвенный храм, следов которого в настоящее время не видно.
Археолог А. Р. Артемьев через 150 лет, производивший раскопки памятников прекрасно знал описание их Пермикиным, но, видимо, по соображению необходимости археологического «открытия», поместил эту колонну на расстоянии 90 метров от вершины утёса (верхнего яруса скал), где и находились обе памятные плиты с письменами. Таким образом, она, по его версии, находилась на втором ярусе утёса, как бы в память о разрушенном китайском храме 1413 года, который, по его мнению, тоже находился здесь.
В 1935 году на Тырском утёсе побывал академик А.П. Окладников. В своей статье о Тырских памятниках он писал: «В обрыве над рекой мы увидели частично обнажившиеся кровельные черепицы серого цвета. Они имели полуцилиндрическую желобовидную форму, а на их внутренней вогнутой поверхности были хорошо заметны оттиски ткани, обычные для старинной китайской черепицы. Черепицы лежали правильными скоплениями, и можно было подозревать, что здесь находится в относительном порядке часть черепичной кровли какого-то парадного здания, вероятно, храма».
Повторно на утёсе Окладников побывал в 1980 году. Судя по публикациям разных авторов, повествующих об исследовании им Тырских памятников, именно он дал жизнь несколько изменённой надписи С.У. Ремезова, которую я уже цитировал. Слово «трупьё» он заменил на «ружьё» и получилось: «А до сего места царь А.
Македонский доходил и ружьё спрятал, и колокол оставил…».
До сего времени многие историки продолжают цитировать эту фразу с ружьём, т. е. оружием. Зачем это сделал знаменитый советский археолог – неясно. Остаётся следовать домыслам. Возможно, «ружьё» придаёт большую фантастичность и сказочность этой фразе, и в целом она звучит неправдоподобно. А «трупьё», да ещё спрятал», а не «похоронил» – имеет большую правдоподобность и заставляет искать ответ на этот нетрадиционный для русского языка словесный оборот. Например, где можно спрятать трупьё? – вот чём вопрос. В земле – хоронят, в воде – топят. А если в пещере? Вот здесь именно его и можно спрятать – точнее не скажешь Придётся при случае обратить ся с этим вопросом к дедушке Сету. Он-то, знает, что спрятано в его пещере.
Думается, советской археологии в этом вопросе была ближе сказочность надписи, так как предположение о пребывании македонцев на Тырском утёсе было не только не приемлемым. Но и компрометирующим всю советскую историческую науку и мировую историю, с далеко идущими политическими последствиями. В то время ещё не было свидетельств похода македонского войска в Сибирь. Но сейчас, когда они появились, хотя ещё не окрепли, многие историки остаются в известной позе страуса, предпочитая «ружьё», хотя это абсурдно, ведь огнестрельного оружия ещё не было во времена Македонского.
В 1976 году на утёсе на месте расположения храма, к несчастью, была произведена перепланировка вершины его бульдозером, и установлен памятник-пушка, как бы охраняющая бескрайние просторы долины Амура, его левого берега, что придаёт утёсу некоторый исторический колорит. Некоторые, с позволения сказать, исследователи истории Нижнего Амура считают, что пушку поставили казаки – первопроходцы. Пушка стреляла дважды. Первый выстрел был сделан партизанами Якова Тряпицына в июне 1920 года по судам японских оккупантов, когда она была установлена несколько выше утёса в местечке Тыр-Пушка. А второй, когда японцы взорвали её ствол. Судьба загадочной памятной колонны также печальна. Она свалилась (или её свалили) в воду между 1873 и 1875 или 1876 годами. В это время утёс с памятными плитами сфотографировал первый известный фотограф Дальнего Востока В.В. Ланин (илл. № 215).
илл. № 215
В поисках локализации памятной колонны на утёсе я выделил ключевое число из описания Г.М. Пермикиным памятников – 150 саженей от памятных плит. Казалось бы, проще простого отмерить 150 раз по сажени, которая по справочнику равнялась 2,13 метров, и получишь это место. Так я и сделал, но попал не на обрыв скалы, где предполагалась колонна, а на низменную территорию рыбзавода. А ведь известно, что она стояла на узком мысу, отвесно спустившемся к реке, то есть на обрыве.
Эта нестыковка долго мучила меня, пока в старой энциклопедии Брокгауза и Ефрона я не узнал, что сажень только с 1899 года стала равняться 2,13 метрам, а до этого времени использовалась сажень маховая, равная 1,76 метрам. Таким образом, при новом измерении, колонна от плит расположилась на расстоянии 262,5 метров и пришлась как раз на место скального обрыва. Казалось, что сомнения в этом быть не может, ведь всё совпало. Но, когда я получил картину Мейера с изображением на утёсе того места, где должна бы стоять колонна, её там не оказалось. Стало понятно, что все мои измерения и поиски её местоположения были тщетны. Оставался неизвестным и внешний вид китайского храма, который стоял на вершине утёса. Для ответа на этот вопрос пришлось погрузиться в источники по китайской истории, политической обстановке того времени, организации династией Мин экспедиции на Нижний Амур, руководителях её, буддийских религиозных сооружениях.
Глава № 3
Неизвестные «автографы» академика живописи Е.Е. Мейера на Амуре
Время поправляет и направляет, если не потерял нить исследования. А истина является домом с всегда открытой дверью, куда можно войти и повторно, накопив новый исследовательский материал, исправив прошлые недочёты и ошибки. Так случилось и со мной, когда глубже познакомился с творчеством Е.Е. Мейера и всё же смог определить места на берегу Тыра откуда он рисовал свои картины, и где располагалась на утёсе большая памятная колонна. После второго приближения к этой теме родилась новая глава книги.
Низовье Амура – дальневосточная глубинка. Здесь начиналась история Хабаровского края. Со временем, однако, вектор развития переместился в другие зоны огромного региона.
В XVIII–XIX веках Россия, расправляя могучие плечи, раздвигала свои границы, прибавляя жизненное пространство своему большому народному телу. Соседи особенно и не возражали, потому что не были способны на такое деяние, как освоение Дальнего Востока. Россия двинулась на восток, познавая свое второе рождение. В Амурском лимане появился город Николаевск – первый среди главных, старший среди знатных. Сюда к устью Амура потекли ручейки русских людей, неся в себе романтику, предприимчивость, желания, способности и надежду. И они все смогли.
Не осталось в стороне и Императорское русское географическое общество, организовавшее комплексную Восточно-Сибирскую экспедицию на Амур (1855–1858 гг.). Членом ее Императорская Санкт-Петербургская Академия художеств определила Егора Егоровича Мейера, исполнявшего обязанности «ландшафтного живописца и рисовальщика предметов естественной истории». Ему было только 35 лет, но уже два года он носил звание академика живописи.
Очевидно, и талант он имел «не с миру по нитке», и энергию неудержимую. За время пребывания на Дальнем Востоке он на весельной лодке неоднократно преодолевал весь Амур от его истоков, проплыл по Амгуни 860 верст, пересек Сахалин вдоль и поперек. Он лично занимался переписью населения Приамурья и Сахалина, представив в отчете военному губернатору П.В. Казакевичу в «ревизских сказках» 9710 душ аборигенов. Надо думать, что всех он знал в лицо и запечатлел в своем альбоме множество антропологических портретных зарисовок. В Николаевске он работал и областным землемером (статистиком), и управляющим Николаевским округом. В Де-Кастри он побегал под разрывами ядер английских кораблей, за что получил медаль «За войну». В 1861 г. он входил в состав делегации по установлению государственной границы между Россией и Китаем. Но везде и всегда он рисовал и писал картины природы, поселений, городов – от озера Ханка и бухты Ольга до Императорской гавани и Николаевска-на-Амуре. Итогом его работы стали полотна: «Озеро Ханка», «Гавань Ольга», «Пост Владивосток», «Гавань Находка» другие. Кажется, не было предела физическим и творческим возможностям русского гения. И хотя его резиденция находилась в Николаевске, где военный губернатор выделил ему дом с большими окнами для хорошего освещения его мастерской, домом чаще для него была лодка, а мастерской – дальневосточная природа. Свои рисунки, полотна он отсылал в Академию художеств, и их широко использовали в своих книгах первые исследователи Амура: Маак, Шренк, Штенберг и другие даже без указания на его авторство. Через «Русский художественный листок», издаваемый академиком Тиммом, жители Петербурга и Москвы, а затем всего мира увидели его глазами «Амур во всех видах».
